Коршун усмехнулся.

– Но если отсчитывать от самого начала афганского вторжения, то как раз двенадцать. И теперь самое интересное. Если прибавить двенадцать к дате крымнаша, то выходит, что Всевышнее Лицо соскочит с доски истории лишь в две тыщи двадцать шестом году. Долго, мои хорошие, ждать… Мне пятьдесят три стукнет. Боюсь высчитывать, сколько тогда исполнится Всевышнему Лицу.

Однако все стали вслух высчитывать. Малоутешительная вышла сумма.

– Фигня все это, – подал голос Дорофеев. – Гораздо раньше придет кто-то и молча поправит все.

Цитировать БГ считалось в компании хорошим тоном.

Юра Голосов помотал головой.

– Насколько раньше? Сегодня Всевышнее Лицо сжимает в кулаке все стрелки часов в округе и удерживает их от любых попыток движения. Забаррикадировал, мешок-утюжок, танковыми ежами все подступы к Кремлю, залил формалином выходы в будущее. Не знаю, как насчет двадцать шестого года…

Коршун по новой разлил. Произнес с хитрющей улыбкой:

– Если не нравится вам, мои хорошие, число двенадцать, могу для продолжения вангования предложить число семнадцать. 1985-й – начало перестройки. Прибавляем семнадцать, выходит год 2002-й, означающий заселение Кремля новой мафией и сворачивание всех реформ. Прибавляем еще семнадцать – и выходит, что через два с половиной года режим рухнет. Всего через два с половиной, мои хорошие.

Все замотали головами, сомневаясь.

– Для полноты картины предложу еще одну версию, – присовокупил Виктор. – Как-то Ахматова заметила, что самые большие потрясения в России происходят на юбилеи Лермонтова. В столетний юбилей от рождения Михаила Юрьича началась Первая мировая, через сто лет после его смерти началась Великая Отечественная. Спустя сто пятьдесят лет от рождения поэта – подвинули Хруща, через сто пятьдесят лет после смерти – отстранили Горби. Ну, и на двухсотлетний юбилей Лермонтова началась война в Донбассе…

– Намекаешь, что Всевышнее Лицо доживет до следующего юбилея Лермонтова? Аж до сорок первого года? И это, варёна-матрёна, на голом пропагандистском мельдонии? Умоляю тебя…

– А что? Как говорили в последнем «Терминаторе»: «старый, но полезный». Доживет не доживет – дело десятое. Главное – обратили ли вы внимание, что все лермонтовские юбилеи приходятся на войны и смуты. Поэтому я не исключаю, что Всевышнее Лицо уйдет даже раньше, а в сорок первом году настанет настоящий ад – будут все перекидываться туда-сюда ядерными молотами. И историки будут вспоминать Всевышнее Лицо как царя-миротворца.

Виктор нехотя брякнул:

– Но царь-то незаконный.

У него поинтересовались, имеет ли он в виду нечестные выборы с подтасовками и каруселями или что-то еще? И когда тот кивнул, мол, да, нечестные, с подтасовками, слово опять взял Коршун.

– Мои хорошие, населеньице вполне себе осознает, что царь незаконный, но если он ведет себя как законный, то населеньице завсегда не против, чтобы он правил. Пусть даже он изменяет под себя законы, пусть ухудшает жизнь населеньица и улучшает свою собственную, пусть даже ворует, пусть все главные посты в руках десяти его приятелей. Он – вождь племени, так случилось – и значит, законный.

– Причем где-то в спальне, наедине с женой, отдельная единица населеньица может ругать режим, припоминать, что Всевышнее Лицо избран с нарушениями, но на работе, в курилке, в ресторане с друзьями он будет подстраиваться под мнение большинства. И если окажется перед выбором, то сделает так, как делает большинство. Даже, возможно, вступив в конфликт со своим имхо.

– Другими словами, законность царя обосновывается простой формулой: все его признают, и я тоже.

– Да. Немаловажно, что он реально сильнее всех. Значит – и законнее прочих.

– Но вот Хан Ассасин Бейбарс, может, и посильнее будет, – вставил Лесь.

Коршун раздал всем наполненные бокалы. На ходу он вставил:

– Посильнее. Но сдать Всевышнее Лицо на цветмет и ему слабо. У него, может, рука потверже, но кишка тонка. Россию ему под себя не подмять.

Виктор, взяв бокал, хохотнул:

– А круто бы было… Перестроил бы храмы в мечети, облачил бы женщин в хиджабы. Приласкал бы по-муслимски.

– Обхохочешься… Телевизор бы переформатировал под себя – «Первый Ханский канал» и конкурирующее с ним «Великое Ханство – 24». А на Запад будет вещать Hanstvo Today.

– А православие – на помойку?

– Необязательно, мои хорошие. Скорее всего, будет как в СССР: церкви стоят, но не в шаговой доступности. Две-три на крупный город. И в них будут декларировать, что православие стоит на низшей по сравнению с исламом ступени. Примерно как развивашка перед настоящей школой.

Юра Голосов ввернул:

– По крайней мере, кандидатура Хана Ассасина хорошо вписывается в железную матрицу: лысый вождь – сильно волосатый вождь.

– А русские националисты?.. – ввернул Лесь. – Как его… «Бородинский клуб».

– Так это ж скоморохи… – откликнулся Юра. Он обошел всех с бутылкой, долил всем.

– Ну, на фиг, скоморохи! Они вполне себе мощь. Причем никто точно не знает, сколько у них бойцов. У них, возможно, только в Москве тыщ двадцать – двадцать пять. Носители племенного сознания: «Русские – или умрем!»

– Собственно, сколько нужно вежливых человечков, чтоб устроить восстание националистов в крупных городах? – подхватил Виктор. – По сто – сто пятьдесят человек на город? Представьте, что бородинские орлы десантируются в Нижнем, Ёбурге, в Питере, Краснодаре, Новосибе…

– И в столицах республик тоже.

– Ну да. Скажем, в Казани, в Нальчике. Шесть-семь городов запалить – и центробежная сила разнесет русский бунт по окраинам, улицы зальет кровь. И взойдут в Кремль местные фюреры – все как один, разумеется, с толкинистским прошлым.

– Нет, уж лучше тогда пусть Всевышнее Лицо правит до сорок первого, – нестройным хором выпалили друзья.

– Вообще странная штука… Мы все тут русские. Практически без примесей. А русских националистов на дух не переносим. Видимо, по закону падающего бутерброда они и усядутся на трон. Да хоть в том же сорок первом… – сказал Виктор.

Выпили молча. После паузы Лесь первым сказал:

– И заметьте, никто пока не видит счастливых развязок. Чтобы темное облако над нами разорвалось в клочья, проклюнулась синева…

Юра влез:

– Но ведь у нас в стране, кошка-ёжка, какой период ни возьми – всегда эпоха реакции, и это наша естественная атмосфера, наш воздух. У меня, ёжка-терёшка, к вам вопрос. Вот, монтируя наши видео про Писателя, приближаем ли мы будущую оттепель? Или это мы только свою совесть успокаиваем?

Замолкли. Чувствовалось, что все хотят высказаться, но обдумывают, как бы поточнее подобрать слова. Коршун заговорил, делая между предложениями долгие паузы:

– Мои хорошие… Сегодня весь протест – это тары-бары-растабары человека с самим собой. Болтовня в дружеском кругу, как у нас сейчас. Особые мнения на «Эхе Москвы», разоблачения властей в коррупции, публицистика в фейсбуке – все это не несет никакой опасности режиму. Режим все это подслушивает и подсматривает, подсмеиваясь.

– Но даже из этой, как ты говоришь, болтовни в дружеском кругу они при желании смогут склеить дело.

– Могут. Точечно, выборочно, для острастки. Не надрываясь особо.

Виктор перехватил инициативу:

– Саш, но ведь действительно публика не готова рисковать, не готова нарушать комфорт и привычное течение жизни. «Борись!» – призывают плакаты либералов. И мы их перепощиваем. Но отсиживаемся на кухнях. В лучшем случае делаем какой-то провокационный арт. Но он, конечно, не наносит вреда режиму. Вот посадили парня за одиночные пикеты. Казалось бы, для оппозиции повод выйти на площадь безо всяких согласований, перекрыть собой проспект. Но в голове раздается голос благоразумия: «боязно», «побьют», «посадят», «жестокий ОМОН», «нофлеры обмажут краской».

– Голос благоразумия… – согласился Коршун, – есть такая штука. А что ты предлагаешь?

– Ничего.

– Мои хорошие, мы меньшинство. Надеюсь, с этим никто спорить не будет? А демократия есть власть большинства. Выходов из ситуации три, и все плохие. Первое – перетянуть народ на свою сторону, как это было в перестройку. Второе – ждать помощи извне. Откуда извне, сам не знаю.