Чтобы пройти с мостика второго уровня на широкую винтовую лестницу, ведущую на поверхность, нужно было преодолеть пустое пространство шириной в две ступеньки, которое ранее было занято убравшимся искусственным потолком. Те, кто были постарше, помогали новичкам и девушкам, не справившимся со страхом высоты. Мэд перепрыгнул этот провал сам, едва не обзаведясь прядкой седых волос. Но наверху Рэнделл тут же подал ему руку, одобрительно кивнув, и весь страх остался внизу.
Сырой прохладный воздух прозрачным туманом обволок городские улицы. По цепочке зажжённых фонарей небольшие группы людей двигались к площади, объединяясь и разбавляя тишину улиц возбуждёнными разговорами.
Площадь, в центре которой на месте разрушенного монумента была сооружена сцена, собрала на себе всех. Те, кто был смелее, забирались на балконы и в оставленные квартиры и кабинеты домов, чьи окна выходили на площадь. Новеньких проталкивали к сцене, и Рэнделл, не упустив возможности, протиснулся туда вместе с Мэдом.
— Прохладно сегодня, — заметил он. — По календарю уже совсем не весна. — Рэнделл огляделся в толпе, высматривая знакомых. — Да это же Эл! — воскликнул он. Его слова потерялись в оживлённом бормотании, но человек, на которого он обратил внимание, его услышал. В мгновение затерявшись между чужими телами, он тут же возник рядом с Рэнделлом, чтобы дать ему «пять».
— Будет жарко? — спросил Рэнделл.
— Да бля, мы потеряли огромный потенциал, — пожаловался Эльдар. — Мирон не вытянет всех, да даже пытаться не будет — он половину просто не признаёт. Вот где Гена Рики Ф, когда он так нужен?
Рэнделл задумался.
— Поэтому ты сегодня здесь, а не на сцене?
— А что делать-то? Я хочу на сцену. Но какой толк от «Странного», если декораций не будет? «Странный» по масштабу представления Мирону ни в чём не уступает. Даже обидно как-то. Многие слились сегодня. Таким коротким составом ещё никого не встречали. Но ты это… не распространяйся. И ты ничего не слышал, — Эльдар обратился к Мэду, который это время слушал их, пытаясь понять хоть что-то из этого разговора.
Мэд кивнул, и Рэнделл, не упуская шанса, их познакомил. Тем временем всё освещение с улиц пропало, а на сцене началось движение.
***
Мэд взглянул под ноги. На стыках плитки под сценой возникло бледно-голубое свечение. Становясь ярче, оно растекалось во все стороны, в полумраке ночи освещая землю и всё вокруг. Натыкаясь на препятствие, свечение обволакивало его. Огибая людей, тонкие ручейки света поднимались по зданиям, а все следили за ними: одни — с испугом, вторые — с предвкушением. Наблюдая за этим, Мэд мог быть уверен лишь в одном: вокруг происходит что-то, готовое вот-вот переписать его представление об окружающем мире. Иными словами — завершить то, что два месяца назад почти сделала катастрофа.
Ручейки меняли цвет свечения с голубого на жёлтый, а затем — на красный. Зазвучало интро. Над головами собравшихся на площади возникли образы переполненного людьми города.
Все как завороженные смотрели, подняв головы вверх. И даже Рэнделл, который, по убеждению Мэда, должен был видеть всё это, с открытым ртом устремил свой взгляд в небо. Это продолжалось меньше минуты: ровно до той поры, пока налившиеся алым образы не рассыпались пылью и в вихре не спустились на сцену, где уже стоял человек. В вытянутой вперёд руке он держал направленный на зрителей микрофон. Ещё до того, как алые искры исчезли из воздуха, из динамиков, расположенных под сценой, за ней и по краям площади, раздался оглушающе громкий звук.
— Дон ли, Волга ли течёт; котомку на плечо, боль в груди — там тайничок, открытый фомкой, не ключом. Сколько миль ещё? Перелёт короткий был не в счёт. Долгий пыльный чёс, фургон набит коробками с мерчем, — Мэд стоял слишком близко и видел человека на сцене лучше остальных. Уверенно вышагивая от края до края, он читал, обращаясь к людям внизу, не призывая открыто к чему-то, а рассказывая. Его внешность не была вызывающей: среднего роста мужчина с короткой стрижкой, в чёрной рубашке с коротким рукавом — гораздо большее влияние на людей оказывал его голос и вызов, с которым он смотрел на вещи, происходящие с людьми, с городом, с миром вокруг. Толпа раскачивалась вслед за каждым его жестом, каждым движением. Земля под ногами пульсировала переливами красного света, перемежающегося с сине-голубым и жёлто-зелёным. Световые пушки по краям сцены бросали вспышки в небо, город горел множеством огней, рождаемой темнотой сваленного за сцену оборудования.
— Мимо тополей и спелого хлеба полей, где приведения Есенина, крест, молебен, елей, из минивэна вижу землю, вижу небо над ней, мы всё преодолеем, если нет, то я не Водолей. Наша земля топит одиночек как щенят…
А поверх чёрной рубашки на шее болталась маленькая подвеска: «1703» было выгравировано на ней. Точно такая же метка украшала его шею.
Мэд, сам того не осознавая, нащупал под курткой свою подвеску, отличавшуюся от той, что была у человека на сцене разве что надписью. Мэд вспомнил, что он знает его, хоть имя и оставалось где-то за границей досягаемого. Толпа кричала, отвечая ему. Световые картины, витающие в воздухе, меняли свою форму, оседая на зданиях, на сцене, на одежде и лицах людей внизу.
— Дай силёнок тут не свернуть и не сломаться […] Мост в Асгард — после, пусть просто везёт с транспортом… — Его приняли. Его знали, казалось бы, все вокруг: и каждый из новоприбывших в том числе. Ему отвечал каждый из толпы, и грань между только что появившимися в городе и теми, кто был здесь с самого начала, начала стираться. — Знай! Мой рэп, если коротко, про то, что […] или на дно эта дорожка. Ты живёшь под каблуком, у меня — город под подошвой!
Под восторженные крики толпы музыка сменила мотив, а человек со сцены без какого-либо перерыва продолжил.
— Год назад я сидел на скамейке в общественном парке на углу Beckton и Barking […] не понимая, что внутри смолит Карфагеном…
***
Красный луч прошёлся по лицу, глаза пришлось закрыть рукой, впрочем, смотреть на этот цирк особенного удовольствия ему не доставляло. Старуха заметил его несколько минут назад и всё это время настойчиво таращился в его сторону, но Слава и виду не подал, что разоблачил его, и продолжал стоять в стороне и смотреть, как в первых рядах скачет Джарахов, как с верхних этажей запускают пиротехнику, запрет на которую оговаривался неоднократно, как толпа тянет руки вперёд, как индустрия, к которой он и сам принадлежал, наконец-то обретает абсолют.
Букер подогнал бутылку тёплого пива и умчался к остальным. Слава стоял в неосвещаемой софитами стороне, навалившись на перила. Ваня сидел рядом на лестнице и тяжело вздыхал, жалуясь, что хочет собирать такую же толпу.
— Смотри сам, — рассудил Слава. — В Петербурге сейчас человек, скажем, тысяч двести или триста. Здесь — около двух или трёх. То, что он делает, не видит даже сотая часть тех, кто остались. А это если учитывать только тех, кто в городе находится. Успех? Где? Вот ты скажи.
— Он-то как раз хочет, чтобы все это увидели.
— Вот когда здесь останется тысячи две или три, тогда его увидят «все». — Слава усмехнулся.
— Слав, — подозвал его Федя. — Не идёшь?
— Иди нахуй! — категоричный ответ заставил Букера вернуться за сцену, где Замай неодобрительно покачал головой, смотря в его сторону.
— А что ты имел в виду, говоря про «тысячи две или три», которые останутся? — спросил Ваня, возвращаясь к теме прерванного разговора.
— Ничего не имел, — раздражённо ответил Слава. — Заебали. Не я, блять, должен его заменять. Так что идите нахуй все. Иди нахуй, Букер! — громко закончил он, но в словах оглушительной песни он не был услышан.
Разбив о железную мусорку бутылку, Карелин покинул площадь, скрываясь в переходах тёмных улицах. Ваня, поднявшись со ступенек, поплёлся к остальным, разведя руками в бессилии: а от меня вы чего хотели?
Кроме Оксимирона на сцену поднимались только Иллюмейт и ЛСП — ночь завершилась быстро. По окончании своего шоу Мирон вышел объясниться со зрителями. Его слушали молча, проглатывая каждое обращённое к людям слово, потому что говорил Оксимирон о вещах, как никогда важных для каждого из стоящих перед ним.
