– Не смотри на меня так, Саша. Думаю, тебе уже не следует учить меня благоразумию. И если я звонила Сильвии, это, надеюсь, не имеет значения?
– Ах, вот как.
Глупейшая ошибка. Канатный плясун поскальзывается на апельсиновой корке, хотя никогда не упадет под грохот барабанов с десятиметровой высоты: перелом голени – вот и конец пляскам. Дерьмо!
– Ты это сделала?
Надин искренне удивилась.
– Я, что теперь, не должна доверять Сильвии? Или за Сильвией следят? Не сходи с ума, Саша.
Он жевал лимонную корку. Ему приходилось отправляться в путь, пряча ампулу с цианидом, которую он точно также разжевал бы на глазах детективов. Два раза: в Китае, в Германии…
– На чем ты приехала? На машине?
– …Сменила такси у заставы Майо…
– Хорошо. Надин, постарайся понять меня и не судить. Я подготовил наш отъезд в Америку. Я предусмотрел все, кроме твоего звонка Сильвии… Надин, я выхожу из игры.
В голове Надин проносились обрывки образов и фраз. Когда образ становился невыносимым, она гнала его прочь. Начатая фраза не завершалась, суть понималась с полуслова, чтобы избежать смятения. Все, что ее непосредственно касалось, навечно запечатлевалось в памяти. Отъезд в Америку сам по себе ничего не значит, мы уже столько путешествовали! Но слова «вышел из игры» произвели эффект разорвавшейся бомбы. Надин вспомнила широкий плоский нос Семена – расстрелянного. Довольно дорогое колье из поддельного жемчуга на белой и нервной шее Эльзы – исчезнувшей. Глубокие синеватые круги под глазами Эмми, такими восторженными и одновременно похожими на ее глаза, что она завидовала этой восторженности, которой была лишена – исчезнувшей Эмми, которая любила сладости, парижские наряды, перчатки, фатоватых мужчин. Толстяк Краус, приветствовавший ее на манер старорежимного офицера, щелкнув каблуками, склонившись, целуя руку – нет больше этого упитанного пройдохи, дважды орденоносца, бывшего каторжанина и т. д., сгинул без следа. Полуяновы, молодая пара, перед которой, казалось, открывалось прекрасное будущее, удивительно светского вида, говорившие на четырех языках, ставшие настоящими англичанами – расстреляны по непроверенным слухам. Бритоголовый Алексей, участник ужасного дела Плоешти, героически вынесший пытки, шесть месяцев назад покинувший тюрьму – покончил с собой, как говорят, в момент ареста, но возможно, его пристрелили как собаку за то, что пытался оказать сопротивление (потому что по ночам не следует поднимать шума; и если его не избежать, то лучше выстрел из револьвера, чем крики возмущения…). Надин отогнала видения. Те, что уже готовы были появиться, трепетали на краю памяти. Молодой женщине казалось, что она чувствует ужасные испарения, поднимающиеся со дна ямы.
– Как ты осмелился, Саша?
– Я рассуждаю логически. Если бы я выжидал, через какое-то время это бы случилось. Ты понимаешь, что после Крауса, Алексея, Эмми… И они ничего не могли сделать…
Она вспомнила телефонный разговор с Сильвией, и ее охватила тревога. «Да, я приехала из Ниццы, скоро увижу Сашу, завтра в одиннадцать пойду в “Труа Картье”… Из вискозы, Сильветта, двухцветное, розовое с гранатовым, представляешь? С очень глубоким вырезом…» Муж Сильвии – адреса – паспорта – деньги для передачи – выстраивалась такая губительная цепь сопоставлений, что Надин охватила паника и навалились самые ужасные предположения. «Если они убьют его, меня они тоже убьют? Я – это не главное. И у нас так мало денег…»
– Осторожно, – сказал ей Д., – сохраняй спокойствие.
Он улыбнулся слащаво, как артист в роли отрицательного, но очень симпатичного банкира.
– У тебя замечательные перчатки, дорогая.
Он взял этот дурацкий тон, потому что в пустой зал вошла пара, морской офицер и стройная шатенка с профилем левретки. Офицер высшей пробы: по принуждению такими не становятся! Д. опасался неожиданной реакции Надин на произошедшее. Уже десять лет он любил эту женщину, моложе него, эгоистичную, рассудительную, с ловкостью выполнявшую поручения, кажущуюся романтичной наедине, смеющуюся порой пьянящим, почти беззвучным смехом, немного наивную в любви, прекрасно сложенную, точно породистое животное… Она восхищалась им, вела себя по-товарищески, от нее исходила доброжелательная и нежная чувственность. В их отношениях не было места предрассудкам.
Повисло молчание. Надин подозвала официантку и попросила ликера.
– Возьми тоже что-нибудь, Саша.
– Спасибо, нет.
В облике Надин появилось что-то новое, это заинтриговало Д.
– Досадно получилось с Сильвией, – произнесла она задумчиво. – Я поступила глупо, прости меня. Если быстро сделать то, что нужно, все будет хорошо… Вероятно. Можешь доверять мне. Ты совершил непоправимое. Думаю, ты ошибся, но я понимаю тебя, это слишком давило. Для меня хуже всего другое.
Откуда этот отстраненный тон, это спокойствие полного краха? И эта твердость на грани слез?
– Саша, мы давно вместе. Ты знаешь, что я по-своему глубоко люблю тебя. Я не всегда понимаю тебя, но порой понимаю очень хорошо. Для меня исчезнуть, уехать теперь – это немного… немного ужасно.
– Странное сочетание: «немного» и «ужасно», – сказал он, внимательно глядя на нее.
Она слегка коснулась пальцами его руки, лежащей на скатерти.
– …Я люблю одного человека, иначе, чем тебя. Я была очень счастлива. И не хотела ни скрывать это от тебя, ни причинять тебе боль. У нас все останется как прежде – если хочешь. Я не мыслю себя без тебя, Саша… Но люблю другого. Это не мешает мне быть твоей. Ты должен понять… А теперь, теперь…
Союз двоих либо свободен, либо ущербен. Лишь разум господствует над сексуальностью, уделяя ей то место, которое она требует. Если она преодолена, остаются ум и воля. Человеческий механизм нуждается в хорошем контроле, который у физиологов – или моралистов – принято называть торможением. Торможение ослабляет так же, как распущенность. Ревность – пережиток нравов прошлого (которые мы преодолели), связанных с господством мужчины над женщиной, с частной собственностью. Моральная гигиена, физическая гигиена… Пара: союз свободных существ, основанный на взаимопонимании в борьбе… Все это давно известно, замусолено выступавшими в молодежных кружках так, что проникло в каждое нервное окончание… По крайней мере, несколько секунд назад Д. в это верил. Они жили ограниченными, выхолощенными понятиями, подобными засушенным растениям в гербарии. Он в растерянности еще пытался держаться за эти рухнувшие клише. «Однако, дело плохо…» И уже четыре часа, нельзя терять времени.
– Кто? Один из наших?
Он задал второй вопрос лишь для того, чтобы оправдать первый. И какая разница, в конце концов? И твои дела плохи, Надин, тем хуже для тебя. Придется страдать. (Он едва сдержал усмешку.) Теперь мы оба гонимы. Его вдруг пронзила мысль, что, в крайнем случае, – в любой момент, – она может его предать. Не следует многого требовать от женщин: ведь тысячелетиями они находились в подчиненном положении.
– Кто?
– Я не могу тебе сказать. Прости меня. Это невозможно. Я сделаю все, что нужно, мы уедем, когда захочешь. Но я…
В нем закипал гнев. Кто?
– Мне необходимо знать это, чтобы принять предосторожности.
– Я не могу. Уверяю, тебе нечего опасаться с этой стороны…
«Со стороны плоти», – с горечью подумал он и представил себе скульптурное тело Надин, ее слегка выпуклый лобок, густые вьющиеся волосы, чуть светлее, чем на голове… «Это красиво, – говорил он ей порой, – так же очаровательно, как твое лицо». Отогнать эти образы. Надин выглядела такой несчастной и растерянной, что ему стало стыдно охватившего его инстинкта, который затмил все остальное.
– Хорошо, Надин. Будем считать, что мне это безразлично. Мне лишь трудно в это поверить. Я настаиваю лишь на необходимых предосторожностях. Никаких прощаний. Ни писем, ничего.
(Он подумал, что это чревато массой неудобств.)
– Мы подвергаемся огромной опасности, понимаешь. Я подготовил твой новый паспорт, получил визу, забронировал купе. Следуй всем моим указаниям. Мы отправляемся седьмого. Пойдем.