Начала писать еще во время обучения в Литературном институте имени Максима Горького. По словам автора, ее творчество можно охарактеризовать как социальную фантастику с элементами чуда и волшебства. Успешно сочетает издательскую работу, творчество и заботу о семье. Как дон Корлеоне.

В школе меня называли Чекист. Не сказать, чтобы всю жизнь. В романтическо-подростковый период.

Я тогда носила черную кожаную куртку. Воротник у нее был жесткий и все время поднят. Потому что если его отвернуть и положить на плечи, было видно, что вшитый в его середину трикотаж сильно заштопан. Да, куртка была старая, и не кожаная даже – а сделанная из толстого, упругого, но стойкого кожзаменителя. Ее купила тетя Галя – и носила в середине шестидесятых годов. Произвели ее в Чехословакии, мой папа говорил, что такие куртки были у заправщиков тамошних самолетов на гражданских аэродромах. Не знаю, так это было или нет, на какого такого маленького заправщика была она сшита, но куртку я носила чуть ли не с пятого класса. Мы отыскали ее с мамой в деревне, отреставрировали. Отличная курточка с заново вшитым темно-синим замком-«молнией» (черного мы не нашли). Непродуваемая и удобная.

До Чекиста я была Адвокатом и Прокурором, жуткое создание – учитель математики Геннадий Николаевич, – не видя между этими профессиями разницы, называл меня так, когда я за кого-то пыталась заступиться. Геннадий был придурочный, у меня про него есть стих. Уж если совестливый образованный ребенок двенадцати лет посчитал учителя придурком, значит, наверное, неспроста. Но про Геннадия в другой раз.

Быть Чекистом мне понравилось. Информация о чекистах, которая поступила ко мне из кино и литературы, тоже. Я тоже была за безопасность и справедливость. Идея преданного служения своей стране, верность избранным принципам, чистота собственной совести – все это казалось как для меня придуманным. Внешний мир жил, бурля страстями, желанием иметь вещи-вещи-вещи, наслаждаясь музыкой Modern Talking и борьбой за то, чтобы эта любовь была легализована. Музыка бымс-дымс-дымс, под которую надо тряско плясать на дискотеке под спецэффекты перемигивающихся огоньков, мне не нравилась, вещей, необходимых для жизни, у меня было много, а времени мало. Я ходила на спорт, в музыкальную школу и студию ТЮЗа, из уроков делала дома только русский (нравился), в промежутках читала и смотрела кино, а вечером, дождавшись сестру из школы с ее второй смены, раскладывала кукол – и мы с упоением в них играли.

Но людям из внешнего мира общаться со мной было тяжело – придя в новый класс, я на какой-то ляд понравилась местному хулигану Воробьеву. Друг другу мы совершенно не подходили, говорить нам было не о чем. Матом я ему ругаться в своем присутствии запрещала – а без родной стихии он терялся. Чем я ему приглянулась – загадка, до этого он был кавалером сразу трех наших с ним одноклассниц, но с моим появлением их бросил. Может, эти девочки даже обиделись, что я не оценила того, что меня выбрал Воробьев. Мы с ними не общались. Да и Воробьева ближе чем на расстояние вытянутой руки я к себе не подпускала, выкидывала руку вперед ладонью и на эту дистанцию приблизиться не давала – так что он даже привык. Но и всем остальным мальчикам подходить ко мне тоже было нельзя, Воробьев за этим зорко следил, да они и сами не рвались. Так что с мальчиками я совершенно не общалась, от чего тоже не особо страдала – я была сама себе и девочка и мальчик. Я не шла на компромиссы, не участвовала в любовных интригах, обсуждении статусных вещей и обмене ими. Может быть, потому, что не придавала им значения, все эти важные для детей объекты у меня были – кубик Рубика настоящий венгерский, «дипломат» итальянский (папа купил, когда летал в Казахстан, – он обычно все так покупал: другие летчики берут, и он вместе с ними), джинсы разные, два портсигара отечественных, кроссовки «Адидас» югославские (дожили до окончания института, а это ж лет сто почти!), футболки какие-то, пеналы, сапоги, сумки, куртки. Куртки числом несколько – но с той моей черной ни одна не могла сравниться!

Может быть, конечно, если бы у меня всех этих кубиков и джинсов не было, я точно так же мечтала бы о них, выстраивала вокруг них свою жизнь, считала главной ценностью и завидовала тем, кто этой ценностью обладает. Но вот так сложилось – все было. Вещи не падали даром с неба – они доставались за деньги, которые на земле и в небе зарабатывали мои родители.

Но это ж только вещи – помощники человека. А я искренне думала тогда, что важен сам человек – его поступки и устремления. Не вещь определяет статус, а характер и поступки. Важны путешествия, подвиги, торжество справедливости и добродетели. Нет интригам, нет преступлениям, нет вранью и жадности.

Да, вот так вот я думала, потому что со мной, в моей голове, в моей душе, жили все герои – книг, фильмов, телепередач. Там жила «Как закалялась сталь». Как поселилась, так никуда и не девалась. Там же бродили мысли – мое потрясение от того, что на свете существует социальное неравенство, оказалось так велико, что я задумалась: почему так? А ведь скоро наступит взрослая жизнь – и там тоже нужно будет в первую очередь рубиться за вещи и блага? Вместо коммунизма будет все та же борьба за добрецо, привилегии и приспособленческую легкость бытия? А как же революция? Как же великие географические открытия – которые раньше совершали на благо королевств и империй, но с приближением коммунизма все определеннее и определеннее для истинного блага человечества! Для кого существует Земля – для счастливой жизни на ней или для обслуживания интересов корпораций? Кажется, классе в седьмом я познакомилась с этими явлениями: корпорации, синдикаты, эксплуатация человека человеком – и это знание добавило трагизма моим мыслям.

А тут еще и кооператоры появились. И ваучеры. И новые буржуи. С кем же боролись ваши дедки-бабки, дорогие взрослые, радующиеся перестройке? Прогнали в семнадцатом году буржуев – и теперь радостно кланяетесь новым, растите их и обогащаете? За буржуями полезли господа – и вот уже знакомая девочка рассказала, как посетила бал в Дворянском собрании. Утверждала, что Рюриковна она, а по папе донская казачка. Любо, братцы, ой, любо…

Рюриковны покупали сетчатые колготки с люрексом, футболки и трусы – напротив Киевского вокзала в парке, том, где сейчас стоит ТЦ «Европейский», выстроились ряды коммерческих палаток. На обычные фабричные белые-розовые-голубые трусы и майки кооператоры переводили утюгом термонаклейки с Микки-Маусами и отклячившими попы тетеньками – продавали в два раза дороже, чем те же трусы без картинки стоили в магазине. И рюриковны покупали. Зачем??? Удивлялась я. Ведь и без них белье отвечает своему назначению, а кооперативные заляпухи – еще и подделка, подделка под западное, которое, по мнению покупавших эту продукцию, непременно лучше нашего. Хорошо, что у меня было много вещей – и я гордо носила все старое, решиться на такую позорную покупку не могла. Я не покупала иностранные жвачки – это было мое символическое мерило продажности. Я не хотела пускать иностранный бизнес в страну. Если бы все не покупали жвачечное счастье в ярких фантиках – он бы не прошел! Мы бы сами – мы бы смогли все сами, а с остальным миром мы просто экспортно-импортным способом менялись бы произведенным. Где гордость? Где желание быть независимыми? Но люди вокруг наслаждались возможностью иметь, иметь, иметь – и независимыми чувствовали себя уже от одного этого.