Осоловело хлопая глазами, Ля Мюрэн постоял посреди роскошного кабинета, затем послушно сделал пару шагов к предложенному креслу, но садиться не стал. Повинуясь жесту хозяина, повернул голову и уставился на портрет, висящий на стене. На лбу дозорного выступили капельки пота, правая рука судорожно вцепилась в рукоять шпаги, дыхание стало шумным и прерывистым. Некоторое время он пытался бороться с чем-то, что одолевало его изнутри, затем обмяк и вынужден был опуститься на краешек кресла, однако тут же подскочил и с искаженным лицом бросился к де Бреку.

– Немедленно сними морок, нежить!

– Немедленно забери назад свои обвинения, сбир[5]! Надеюсь, ты уже понял: будь я виновен, я бы заморочил тебе голову так, что ты и не заметил бы ни меня, ни трупов!

– Еще одно слово – и я буду вынужден развоплотить тебя!

– Еще одно слово – и я оставлю в Полумраке послание, чтобы все Les Autres узнали, как дозорный Ля Мюрэн подкарауливает случайных путников, первых встречных, чтобы развоплотить их за то, чего они не совершали!

Двое стояли посреди лесной дороги, друг против друга, тяжело дыша и испепеляя взглядами каждый своего визави. Еще чуть-чуть – и воздух между ними мог бы заискриться, вспыхнуть, закрутиться огненным водоворотом! Однако громам и молниям не суждено было разразиться здесь и сейчас.

– Ладно, кровосос, – напряженно проговорил дозорный. – Я считал метку на твоем клейме, я запомнил твое имя. Только дай мне повод – я найду тебя, и тогда не жди пощады. А сейчас – проваливай!

Несколько мгновений вампир рассматривал Ля Мюрэна, и в его мертвых глазах мелькало нечто, не свойственное нежити, – не то любопытство, не то жалость. Затем он учтиво склонил голову и растворился в ночи.

Отец Жозеф, начальник тайной канцелярии, поднял голову и внимательно посмотрел на свечу, стоящую на краю стола. Огонек колыхался, приплясывал, словно только что рядом с капуцином кто-то прошел; дрожащие тени мешали сосредоточиться на письме, которое отец Жозеф внимательно изучал. Следом за лепестком огня всколыхнулась и занавесь, скрывающая дверь, что вела в кабинет кардинала. Нет, никто не мог прошмыгнуть туда мимо бдительного помощника, и все же монах перекрестился. Он не боялся, отнюдь! Урожденный Франсуа дю Трамбле, искусство войны он постиг раньше, чем Господь повелел ему надеть рясу, и оружие в его руках держалось столь же крепко, как и вера в сердце. Кто бы ни пожаловал в этот час, капуцин сумел бы постоять за самого себя и за его светлость: не шпагой – так молитвой, не молитвой – так шпагой. Однако никто не пожаловал, виной же невольному дрожанию теней и портьер были проклятые сквозняки Лувра. Да, да, именно сквозняки.

Он вернулся к изучению строк, но мысль уже ушла, сбежала, улетучилась, увлеченная дуновением ветра туда, где за занавешенной дверью в глубокой задумчивости замер в кресле первый министр короля Людовика XIII – Арман Жан дю Плесси, герцог де Ришелье. Отец Жозеф покачал головой: он не любил, когда кардинал задерживался допоздна в одиночестве. Это означало, что ум его высокопреосвященства – острый ум ученого и политика – напряженно работает над какой-то очередной проблемой. Ближайший помощник ревниво считал, что любое решение кардинала, принятое без его, отца Жозефа, совета и деятельного участия, в итоге выглядит чуть хуже, чем могло бы. Он вновь перекрестился, прося у Господа прощения за самолюбивые мысли.

Наконец до него донесся торопливый неразборчивый шепот, и капуцин облегченно выдохнул: Ришелье всего лишь репетирует речь, с которой должен выступить на следующей неделе. Речь – это ничего. Много раз проговорив ее самому себе, кардинал непременно позовет советника, начальника своей тайной канцелярии, чтобы повторить вслух и узнать его мнение. Да, да, речь – это ничего. Пусть.

Однако монах даже не подозревал, насколько ошибочны его выводы. Не извечные сквозняки Лувра, неведомо как рождающиеся с заходом солнца и неведомо где растворяющиеся с рассветом, были виной дрожанию лепестка света. Не репетиция обращения к членам королевской семьи заставила кардинала разомкнуть уста в тишине пустого кабинета.

– Сударь, – приглушенно прошептал Ришелье, глядя прямо перед собой и хмуря брови, – я знаю, что вы уже здесь. Извольте сделать так, чтобы я мог вас видеть.

В углу, куда не дотягивался свет масляной лампы, на фоне задрапированных темным бархатом стен проступил силуэт мужчины в дорожном плаще и с широкополой шляпой в руках. Мужчина сделал шаг вперед и, придержав рукой длинную шпагу, застыл в глубоком поклоне.

– Ну, довольно, довольно, господин де Бреку, – все так же тихо проговорил кардинал и нетерпеливо дернул ладонью. – Распрямитесь и подойдите ближе, я хочу видеть ваше лицо, а не темя.

В свете лампы стало видно, что странный ночной посетитель чрезвычайно худ и бледен. Тонкий, с небольшой горбинкой нос, запавшие глаза, заострившиеся скулы – все это делало внешность мужчины неприятной, отталкивающей. Неживые синеватые губы и сухая, пергаментная кожа лица лишь усиливали впечатление, и на ум невольно шло сравнение с мертвецом. Тем не менее кардинала такой облик давно уже не смущал. В свое время, замучившись разбираться со странностями дальнего родственника (так же, как и Ришелье, носящего родовое имя дю Плесси), кардинал махнул рукой на загадки внешности и способностей барона де Бреку. Важнее было то, что этот господин умудрялся выполнять задания самой невероятной сложности. В конце февраля Ришелье отправил своего агента в месячный отпуск – и отсутствие барона не замедлило сказаться на решении некоторых проблем, требовавших виртуозности и полной секретности. Но отдых необходим даже незаменимым людям – это кардинал понимал отчетливо. В конце концов, каникулы где-то в провинции закончились аккурат тогда, когда де Бреку потребовался для деликатного дела, поручить которое кому-либо еще Ришелье вряд ли бы осмелился. И вот теперь он явился с отчетом.

– Мне сказали, что вас нет в Париже…

– Монсеньор, я прибыл, как только смог, даже плащ не сменил.

– Чем вызвана задержка? – пытливо глядя на барона, спросил кардинал. – Разве все не было окончено еще вчера ночью?

– Девица Купе наотрез отказалась покидать Фонтенбло без своего сопровождающего, виконта д’Армаль-Доре. А он по ряду причин был не в состоянии сесть в седло до нынешнего вечера.

– Д’Армаль-Доре? Сын Бранкаса? Он замешан?

– С вашего позволения, монсеньор, он просто влюблен в девицу.

– Вот как! И тем не менее сопровождал ее в Орлеан? Принес свою влюбленность в жертву или просто не догадывался о цели ее поспешного отъезда из Парижа? Впрочем, с ним мы разберемся потом. Что-то еще?

– Там был дозорный, – сообщил де Бреку. – Он ничего не видел, – тут же поспешил добавить он, – но оказался настолько подозрительным, что некоторое время караулил меня…

Ришелье нетерпеливо дернул кистью:

– Это меня вообще не касается! Давайте обойдемся без таких подробностей, сударь. Надеюсь, вы решили эту проблему, а большего мне знать и не требуется.

– Мой отряд к вашим услугам! – Барон вновь изогнулся в поклоне.

– Отряд… – задумался кардинал. – Нет, сын мой, отряд сегодня не понадобится. А вот поменять одежду вам все же надлежит. Дело предстоит конфиденциальное, однако вам придется быть на самом виду.

– Я весь внимание, монсеньор!

– Известна ли вам особа, которую прозвали несравненной Артенис?

– Маркиза де Рамбуйе? – удивленно воскликнул де Бреку, однако на его лице не дрогнул ни единый мускул, словно пергаментная маска не способна была отразить какие бы то ни было эмоции.