Знакомый вкус обжигающего, сладкого кофе с молоком — редкий напиток. Он никогда мне не нравился, но я пью его изо дня в день, уже и сам забыл зачем, словно это была какая-то традиция, какой-то обряд.

В этом кафе никогда не бывает народа, за редким исключением сюда может наведаться местный пролетариат или колхозники, но и то случается очень редко. Я тут словно дома, все официанты и повара знают меня в лицо.

Я, конечно, атеист, но Господи, как же мне надоел этот горелый запах, разносившийся по всему залу!

Я сидел за одним из столиков, облокотившись на подоконник, и бегал глазами по сводкам в газете. Естественно, я всё это знал, некоторые происшествия ещё и в деталях. Служба в КГБ лишает тебя возможности удивляться новостям.

Вообще поразительно, как меня взяли на службу госбезопасности, ведь мой отец был ярой контрой и даже помогал Деникину во времена гражданской войны. Но я был не такой.

Примерный октябрёнок, честный пионер и идейный комсомолец. Я почитал труды Маркса и Ленина, пел «Интернационал», верил в светлое коммунистическое будущее. Родителей же это ввергало в шок. Мать и вовсе хотела отказаться от меня, но время шло, отец умер, и мы остались одни.

Я поступил на службу в НКВД и добросовестно исполнял обязанности блюстителя порядка. Множество наград, премий, грамот, — я был образцом для коллег. И вот, в один прекрасный день ко мне в гости наведываются товарищи в штатной одежде, но с внушающим удостоверением Комитета государственной безопасности, с заманчивым предложением поработать на них.

Впереди открывалась прекрасная карьера, подъём по службе, большая зарплата. Мать была в ужасе, но, по своей натуре, от больших денег она не отказалась.

А дальше всё пошло кувырком. Благодаря моему рвению меня начали эксплуатировать: отправлять на самые сложные дела, задерживать для работы с бумагами и отчётами, а до повышения было словно до Пика Коммунизма.

И вот, ещё один из таких суматошных дней закончен. У меня нет ни жены, ни детей, ни даже какого бы то ни было друга. Лишь моя работа и туманные перспективы на будущее.

Я отложил газету, достал из внутреннего кармана своей шинели портмоне и выложил на стол рубль и десять копеек.

— Александр Евгеньевич, — послышался голос из-за кассы. — Да вы шо же такое делаете, це за счёт заведения!

Милая девушка, лет двадцати, завсегдатая кассирша в этой забегаловке. Большие карие глаза и длинные каштановые волосы, которые она заплетала в две косы, сочетались с украинским говором. Добрая девчушка.

— Не по-советски это, — я покачал головой. — Социалистическую собственность расхищать.

— Так от кружки кофе що, убуде? — Она махнула рукой. — Теж мени, кража столетия!

— Нет, Аська, — я завертел головой. — Не положено так!

— Ну, як знаете. — она ухмыльнулась. — Жениться вам треба, диточок завести.

— Эх, Аська-Аська, — я поморщился. — Какие диточки, какая свадьба!

Я махнул рукой и вышел из здания. Вечер опустился на небольшой райцентр, купающийся в лучах заходящего весеннего солнца. Я натянул фуражку на голову и медленным шагом отправился к новостройке, которая ныне являлась моим пристанищем.

***

Мать спит на своём полюбившемся кресле-качалке, в руках она держит книгу — Бродский. Давно я хочу сжечь всю эту контрреволюционную писанину, но не могу противиться матери, как бы того не хотел.

Наша книжная полка - вообще, тот ещё экспонат. В левом углу стоят сборники стихов Маяковского, Горького, сочинения Ленина, «Капитал», а справа расположился Бродский, Солженицын, Библия и всяческие мемуары белоэмигрантов.

Напротив книжного шкафа висел портрет отца — грузный мужчина с лысеющей головой и пышными усами, на портрете он улыбался и ехидно подмигивал. На самом же деле, отец был сварлив, жесток и не в меру агрессивен.

Он до последнего противился новой власти. Не знаю, как ему удалось избежать лагерей или расстрела. В отличие от матери, к отцу я не испытывал никакого уважения — этот человек видел во мне лишь будущего наследника, но никак не сына.

Я медленными шагами прошёл в свою комнату. Узкая односпальная кровать у окна, тёмный дубовый стол со стоящей на нём лампой и завалами бумаг разного толка. Я тяжело осел на хлипкий старенький стул и достал из своего дипломата папку с разнообразными досье.

В стране чекистов боялись, шептались за нашими спинами и считали чуть ли не машинами для убийств. Конечно, это было не так. Да, нам приходится выполнять грязную, иногда жестокую работу. Но, когда начинаешь служить в такой структуре, как КГБ, понимаешь, что в нашей стране всё отнюдь не так гармонично, как пишут в газетах.

Я убивал. Много убивал. Диссиденты, иностранные разведчики, террористы, коррупционеры — все эти люди были отправлены на тот свет не за просто так. И, несмотря на это, в глазах юных пионеров или простых работяг с завода, я — демон в погонах.

Отложив папку к другим досье, я стянул с себя форму и завалился на кровать. Я подолгу не могу заснуть: думаю о том, чего мне не хватает. Однажды я полюбил — давно это было, во времена, когда я носил пионерский галстук, но уже готовился стать комсомольцем.

Как сейчас помню: её длинные тёмные волосы, милые карие глаза, наивную детскую улыбку и этот высокий голос с вечно удивлённым тоном. В детстве я был таким же угрюмым и мрачным, но только не с ней. Нет.

Мы встретились в пионерском лагере, на одной из линеек. Я не любил эти утренние сборы, разбудить меня утром — большая проблема, но в тот раз вожатая до меня всё же достучалась. Конечно, я был не в восторге. Но что мне оставалось делать?

Мы стояли рядом, я чувствовал её локоть и начал замечать, что она коситься на меня, странно водит глазами по округе. Когда линейка закончилась, она ударила меня и засмеялась. Так всё и началось…

***

— Сашка, — раздался её голосок. — Знаешь, что?

— Что? — Я повернул голову и увидел её довольную мордашку.

— Ты - дурак, — она ухмыльнулась.

— И почему же? — Я непонимающе приподнялся с земли на локтях.

— Не знаю, — она пожала плечами. — Вот смотрю на тебя, и понимаю.

— Посмотрим, как ты заговоришь, — я сложил руки на груди. — Когда я буду главой Политбюро!

Девочка громко засмеялась и тоже поднялась с земли. На её чистом, гладком лице бегали солнечные блики, отражённые от воды; руки она держала на животе, голос был столь звонким, что резал слух.

— Нашёлся тут, — она вытирала выступившие слёзы. — Генеральный секретарь Советского союза, Александр Евгеньевич Коршаков! Какие ваши указания, товарищ генералиссимус?

— Ты что, не веришь?! — Я вскочил на ноги. — Вот увидишь, я всем покажу, что я не просто Сашка Барин! Думаешь, не смогу?!

— Сможешь-сможешь, — она тоже встала на ноги и обняла меня. — Ты всё сможешь!

— Я… я смогу! — Слегка напугано повторил я.

— Мы вместе будем жить в кремле, — прижалась она ещё крепче. — Ездить по разным странам, кушать все-все сладости, которые только захотим.

— Да, — я неуверенно положил свои руки на её плечи. — И у нас будет волга, чёрная.

— Всё так и будет, — она не отпускала меня. — И звать меня будут…

***

— Елена Яковлевна Коршакова, — разомкнул я сухие губы. — Лена.

Кончилось лето, и она уехала, а я даже не узнал, в какой город. С тех пор я не получал даже письма. Но каждый раз, засыпая, я возвращался на берег той реки и вновь чувствовал прикосновение её рук и неуверенное, быстрое дыхание.

Со временем из памяти стёрлось всё: школа, комсомол, институт, краткосрочные знакомства и связи на одну ночь. А образ Лены становился всё ярче, образ лагеря, в котором я учился жить, как все, всплывал всё чаще.

Я всё больше мрачнел, чаще злился, и вскоре от того сорванца, Сашки Барина, не осталось и следа, я стал Александром Евгеньевичем Коршаковым, сержантом специальной службы. Всё, что у меня есть - мой наган и чёрная шинель.

Я давно потерялся среди бесконечных будничных дней, вечно серых, одинаковых. Я бесцельно и беспрекословно выполнял задачи, которые передо мной ставило командование, с надеждой получить ещё одну звёздочку на погон, ещё одну премию.