Сквозь снятые шторы внутрь палаты льется свет, серовато-грязный, освещая все окружающее, а я смотрю на эту белоту, серость и нераспознаваемость лица и лиц и не могу оторвать взгляда. Не замечаю, как в тесном пространстве Беладонна тихо соскальзывает со своей стены и теперь вглядывается со мной в это окошко, и мне кажется, что в этот момент нет ничего, существующего здесь и сейчас, заполняющего пространство вместо этого белого умирающего вакуума. Ничего, кроме крохотного места напротив стеклянного кубика, где двум сталкивающимся друг с другом дыханиям слишком мало места, чтобы развернуться. Мир скатывается и сжимается до определенной крохотной точки, слишком мелкой, чтобы можно было заметить взглядом, но все-таки...
...Одна из медсестер неожиданно поднимает, практически запрокидывает, голову, сталкиваясь с нами глазами. В промежутке кожи между низко надвинутой шапочкой и белой повязкой на лице, в черных глазах - голубых и одновременно темных от затаенного ужаса, - плещется неподвижно напряженное беспокойство и страх. И губы, скрытые под белой тканью, комкают ее и выплевывают воздух мне навстречу, уставившись на нас, беззвучно: бр-р-рысь. Как раскатами грома.
Меня сдувает с насиженного места, и я машинально тяну за собой Беладонну, за ближайшую перегородку из стен, что ведут меня к лестнице. Там в темноте, где бешено бьется сердце, я слышу взволнованное дыхание рядом и учащенный гул сердцебиения, скачущего как будто прямо под кожей, отдаваясь нервным мерным буханьем в ушах.
Все та же мамонтоподобная походка следует чередой шагов к узкой двери палаты, скрытой среди забитых фанерой панелей, и где-то за перегородкой коротко дергается металлическая ручка.
Сестра заглядывает в коридор, странным, не видящим, но как будто ищущим взглядом охватывая пространство, в желании пропустить его через себя, прогибается вперед в коридор полубоком, держа распахнутую дверь в ладони, и вот-вот уже должна потерять равновесие, но все еще смотрит пристально куда-то вперед.
Но вряд ли что понимает.
Ее взгляд не замечает узкой щели на лестницу, проходит мимо него и снова канет в холоде ее оцепенения. Ее губы что-то бессмысленно и робко шепчут, и слышится тонкий хлопок двери, но между этими двумя звуками до нас доносятся изнутри гулко отражающиеся голоса. А затем - тишина. На двери опять - длинная фраза про все те же солнечные или какие то ни было другие лучи. Я ничего не понимаю...
В наступившей гулкой пустоте бой двух одиноких дыханий складывается в один и мучительно долго режет, кромсает пространство с равными долями промежутков между кусками, пока наконец любые отдаленные звуки не затихают вдали.
Мне хочется пойти туда и посмотреть, в чем дело, но так получилось, что Беладонна стоит ближе, заглядывая через перегородку из-за угла, и я дергаю ее за рукав, все еще нерешительным шепотом лаская тишину:
- О чем она говорит? - спрашиваю, еще не сознавая, кого точно имею в виду - тишину или то, что ее нарушало. Но сразу вспоминаю ту табличку, висевшую на стене, которую она читала. Обернувшись спиной ко мне, сама - как белый маятник в полутьме, видящийся где-то впереди.
Ее лицо разом тускнеет, словно мгновенно потеряв сразу все краски. Цвета осыпаются и блекнут, отшелушиваясь с щек и подбородка корочками ее тяжелого вздоха:
- Об Облаке...
* * *
ЭПИЗОД 5: тайный уголок, дереза, листок с зимой и снова углы;
Она утягивает меня туда, где никто не может услышать ее затаенных вздохов, - уверенно и целенаправленно, как будто только в ту сторону и глядела всегда сквозь толщу одинаковых серо-бурых стен, в это место.
Здесь свет сочится покрывалами сквозь пелену оконных рам, затерявшихся где-то высоко под потолком, слоеными грязными пластами отколупывается от стен вялыми бликами, устилая грязными, в крошках, пластинками пол. У дальней стены, с окнами, грудой свалена куча каких-то деталей, металлических перекрытий и частей от поломанных катающихся кроватей и шкафов, в углу скособоченными дверями хлопает дверцами старая тумбочка без двух колес, завалившаяся от печали на бок. Под потолком вьются незнакомыми удавами тонкие железные трубы отопления, и вентиляции на стене нет, так что это место без времени и вне пространства.
- Проходи, - Беладонна дергает меня за руку, а сама - падает на колени возле одной из аккуратных сваленных куч хлама, мгновенно перебежав комнату, не на цыпочках и не бесслышно. Ее тапочки скашиваются об паркет, шаркают, тихонько подметая мысками без того истертый пол. Девочка не такая тихая и ловкая, как ей хочется казаться.
В центре комнаты свет пятачком высветляет пространство на полу, как небольшую поляну в сказочном, но не очень добром лесу, а по бокам, как хлопья снега, лежит струпьями и тонким войлоком серая непритязательная пыль, отмечающая наши следы дорожкой вместо лесных обитателей.
- Я сюда прихожу иногда, стоит мне только заскучать...
Беладонна ловко тянет на себя из-под какой-то щели, притаившейся под сломанной кроватью, тяжелый пыльный матрас от нее, по-видимому, приволоченный сюда не ею же. А может, и ей. Мне неясно.
Меня немножко качает и кружит от ее волнительной, безмятежной суеты. Она кружится рядом, как юла. Откуда-то из недр покосившейся тумбочки появляется разбитый чайник с отколотым носиком и две фарфоровые чайные чашки с пылью на боках и на них же - с куклами и яркими цветочками, словно ненастоящие. Кукольный сервиз ложится рядом с чайником на пол, но она смотрит с такой непонятной серьезностью, что я тоже опускаюсь на колени на матрас. У нее в салфеточке - засохший пряник. Она протягивает мне его половинку, и мы грызем его на двоих, ловя на лету крошки, чтобы не замусорить ими пол. Этими осколками нашего маленького счастья. Я смотрю на нее и вдруг спрашиваю:
- Ты давно здесь?
- Неделю, а что?.. - она поднимает свои колдовские глаза, о чем-то задумавшись. Мелкие крошки скатываются по ткани ее рубашки в светло-голубой цветочек льна, как по ледяной горке зимой, и забиваются под снова оттопыренный кармашек, теряясь где-то в его глубине.
Беладонна испуганно ойкает и бросает пряник обратно на пол, на матрас, и в нежном своем кармане пытается вытрясти забежалые крошки, но ничего не получается и для этого ей пришлось бы встать кверху ногами. Оставив попытки их выскрести, Беладонна осторожно, глядя на меня, достает то, что пряталось в нем внутри.
Белый совенок. Невидимый стражник и странник леса, влекомый знакомой мне зимой.
Извлеченный на свет, он кажется до неправдоподобия жалким и беспомощным. Оправляя смятые белые перья, она гладит его и качает в колыбели ладоней, как ребенка, похожий на снежный, пушистый комок пуха, а потом вдруг странно смотрит на меня и протягивает навстречу сомкнутые лодочкой руки, внутри которых сконцентрировалась зима.
Сконцентрировавшаяся зима внутри них неподвижно смотрит в небо пустыми стеклянными глазами-точками зрачков, закрытый пластиковый клюв тонет в облачках белых перьев, и внутри он набит лавандой, потому что стебельки ее торчат во все стороны из разошедшегося растянутого шва. И в воздухе, холодном от мороза и колючем от пыли, чувствуется тонко его резковато-сладкий запах.
Я чихаю, а Беладонна хочет засмеяться, я вижу, как у нее кончик носа щекочется и подрагивает. Она - теплая. От нее тянется волнами то тепло, которого не найдешь в больничных стенах, палатной тишине, косяках, окнах и резиновой грелке.
Я смотрю на нее, поднимая взгляд от птенца, что щекочет мне ладони почти что живым, но не настоящим теплом, и почему-то снова не знаю, что сказать.
- Коза-дереза,.. - на ее губы вдруг наползает откуда-то ни возьмись улыбка. И потом она восклицает, прямо подпрыгивая на месте. - Точно! Я буду звать тебя Дерезой!..
Ее руки, лицо и тонкая шея вдруг оказываются совсем близко со мной, она обнимает меня, валит на матрас и радостно смеется мне над ухом смехом, неподдельным вовсе. Беладонна смеется и хмурится одновременно. А потом, вдруг что-то вспомнив, почему-то умолкает.
