— Я обещал его раскопать, потому что соскучился.

Миссис Гласс неожиданно, наверняка даже для самой себя рассмеялась. Я отпил кофе, ощущая тягостную сладость сиропа.

— Макс, он мог сильно чего-то испугаться.

— Вы хорошо его знаете.

— И хорошо знаю тебя.

Я был близок к тому, чтобы рассказать. Это было странное ощущение непреодолимости (словно перед тем, как кончить), даже какой-то неизбежности. Миссис Гласс мастерски давила на мое чувство вины, мне казалось чудовищной сама мысль о том, что она не знает причину припадка Леви, и это заставляет ее волноваться. Но, к счастью, в этот момент мне дал отсрочку для внутренней борьбы отец Леви. Мистер Гласс вошел на кухню быстро и решительно, как в политику Ахет-Атона, как в свою миленькую женушку, как в список самых богатых людей нашего городка.

— Доброе утро, — сказал он, затем посмотрел на меня с некоторым удивлением. Леви говорил, что у его отца скорее всего синдром Аспергера. Я охотно в это верил.

— Что ты здесь делаешь так рано, Макс? — спросил он, загружая капсулы в кофе-машину.

— Думал, вы уже на работе.

— Прекрати, Макс.

Мистер Гласс все слова произносил с одной и той же предельной нейтральной интонацией, так что его злость решительно нельзя было отличить, скажем, от дружелюбия. Я вообще не был уверен, что и то, и другое существовало. В детстве мистер Гласс даже пугал меня.

В Леви не было буквально ни единой его черты, он весь был репродукцией матери. Мистер Гласс был светловолосый и светлоглазый, Мистер Гласс был по-блокбастерному красивый мужчина, совершенно, впрочем, лишенный лживого обаяния, присущего политикам. Зато он был классным администратором, а это, в сущности, единственное, что требуется от мэра крохотного городка.

— А вы что здесь делаете так рано? — спросил я.

— Работаю над предвыборной речью. Мне нужен слоган.

— Как вам "безрадостный мэр для безрадостного городка"?

Мистер Гласс на секунду задумался, затем совершенно спокойно сказал:

— Мне не нравится. Это не привлечет избирателей.

— Честность недооценивают, как добродетель совершенного истеблишмента.

Миссис Гласс сказала:

— У Леви был припадок.

И мистер Гласс тут же повернулся к ней, посмотрел на нее странным взглядом, пустым, каким-то особенно заброшенным, вырывающим из позвоночника искры мурашек. Грустил мистер Гласс, надо сказать, пронзительно.

Я в очередной раз повторил историю о ранней прогулке и печальных разговорах, на этот раз почти поверил в нее сам. К тому времени, как я закончил, в моей чашке осталась только кофейная гуща. Я протянул чашку миссис Гласс.

— По-моему, это лягушка, — сказал я. — Или пудель. Не понимаю. Я думаю, это значит, что кофе закончился, и мне пора.

Как только я встал, мистер Гласс сел на мое место перед миссис Гласс. Теперь выражение его лица снова было задумчивым.

— До свиданья, Макси, — сказал он. — Я еще поговорю обо всем этом с Леви.

— Удачи, — сказал я. Мы с Леви прекрасно лгали, не договариваясь о деталях. Эли и Калев считали, что у нас есть какая-то телепатическая связь. Я вспомнил, что Эли должен уже давно быть в школе, написал ему, что не приду, и он ответил мне смешными стикерами с грустными котами. Я сказал, что расскажу ему кое-что вечером, и чтобы он был ко всему готов. Мое загадочное сообщение так и осталось непрочитанным к тому времени, как я вышел из дома Леви.

— Эй, миссис Гласс! — крикнул я. — Могли бы предложить отвезти меня обратно!

Она выглянула в окно.

— Я не могу, Макс, скоро у меня клиент!

— Так же сказала мне проститутка!

Окно с треском закрылось, и я пошел по усыпанной гравием дорожке к воротам.

Я дошел до остановки, обстоятельно выкурил три сигареты прежде, чем дождался автобуса, и отправился домой. К концу моего ожидания я оказался присыпан снегом, как рождественский сувенир. Замерзший еврей, кстати, отличная идея для сувенирной продукции. Когда автобус проезжал через кладбище, я все думал, как там Калев. Это ведь была его кровь. Наверное. Затем я вспомнил о Сауле и разозлился еще больше, чем прежде. Хотя, надо сказать, исполнено было тонко.

Однажды я обклеил весь класс фотографиями мертвой бабули Рахиль (вторая уже на исходе, но повторять шутку дважды — дурной тон). Вернее, на них бабуля была живая, фотки я взял из Фейсбука, однако контраст получился годный.

Все потому, что Рахиль не пригласила меня на вечеринку. Правда, возможно, она не пригласила меня как раз потому, что я шутил про ее мертвую бабулю, и про тампоны, а ведь у бабули Рахиль был рак матки, и все это выходило весьма двусмысленно.

На следующий день мне было так стыдно, что хотелось убить себя.

Словом, я мечтал отомстить Саулу. Даже если после этого жизнь станет нестерпимой.

Дома папа спал на диване, горел свет и работал телевизор, показывали какой-то ситком с закадровым смехом про далекое будущее. Основная его комичность заключалась, видимо, в низкобюджетности. Я сказал:

— Привет, папа, — зная, что он, скорее всего, не отреагирует. Пришлось укрыть его пледом, усыпанным крошками от чипсов, и только затем двинуться дальше. Мне вдруг стало необъяснимо приятно, так бывает, когда по какой-то причине оказываешься дома слишком рано, и по телику, пока все на работе, идут глупые комедии, а день в самом разгаре, и есть оптимистичное представление о том, что у всего существует только начало.

Я взял из холодильника банку имбирного эля, поднялся к себе и некоторое время валялся на кровати, наслаждаясь газировкой.

Я смотрел в потолок, наблюдая за движением крохотных мошек, пришедших из маминых роз в горшках, которые она упрямо продолжала привозить домой. Мама хотела превратить свою комнату в розарий, но она скорее была хосписом для цветов. Это были отбитые розы-наркоманы, так перекормленные удобрениями, что дольше недели не протягивали ни в коем случае, однако каждая из них привозила в наш дом новых мошек. Впрочем, их жизнь тоже была очень короткой.

Парочка сейчас путешествовала по потолку, они были такие незначительные, едва существующие, что могли показаться (могли и являться) обманом зрения. Я вдруг подумал: Саул совершенно точно ни при чем. Мы ведь увидели спирали на стенах и потолке комнаты Калева. Вряд ли Саул спланировал свою шутку настолько хорошо, что пробрался в дом Калева, раскрыл его загадку с невидимыми чернилами и предугадал, когда мы появимся на кладбище. Это уже не говоря о том, что за механизм находился под землей, и как он выбрасывал кровь.

Саул вообще, строго говоря, не был похож на человека, любящего шутки (хорошие, плохие и злые). Мне стало стыдно, я подумал извиниться перед ним, затем с облегчением вспомнил, что Саул мне не нравится.

Еще я подумал, что мне страшно. Вот почему я так медленно соображал, вот почему я так спешил обвинить Саула во всем. В таком случае у меня появился бы шанс забыть навсегда о спиралях, и о том, что Калев называл голодным желтоглазым богом.

Если у всего есть объяснение, можно спустить эти воспоминания в темные воды памяти и опорожнить только при встрече с психотерапевтом.

А если ничего не ясно? Если все так сложно, и я не готов дать ни одного ответа даже самому себе?

Я вскочил с кровати, принялся расхаживать по комнате и подумал, что если бы здесь был Леви, он непременно считал бы мои шаги. Леви спал, и я завидовал ему. У него был шанс, пусть и крохотный, не вспомнить о том, что случилось на кладбище. Я никак не мог остановиться, я захлебывался в диком желании делать хоть что-то: двигаться или говорить. В то же время мне было сложно сосредоточиться, и я подумал, что все это похоже на гипоманию, только на этот раз у меня правда имелась нехилая такая причина немножко сойти с ума.

В конечном итоге я заставил себя сесть за компьютер, на некоторое время отвлекся от всего, монтируя видео. Один раз в мою комнату заглянул папа, посмотрел на меня, но, когда я спросил, что у него случилось, собрался ретироваться.