– Лепидоптеролорией, – ответил я. – Но вас, кажется, это мало занимает.

– Ах, извините, – вышла она из оцепенения. – Просто задумалась. Со мной часто так бывает. Встретишь необычного человека. Сначала радуешься ему. Ну, что он не такой, как все. А потом…

– А потом? – повторил я.

– А потом… суп с котом! – вдруг резко переменилась в настроении Ирина. – Вы лучше послушайте, как соловьи поют. Смотрите, уже пошёл лиственный подлесок. Тут-то они и обосновались. В Кашкино соловьи какие-то аномальные. Поют в конце июня. Вот вам и красота. Обладайте ею, сколько вам хочется. Правда, её нельзя ощутить на пальцах.

– Всё-таки, Ирина, вы не досказали свою мысль. Хотя я не имею никакого права…

– Дионис, дело в том, что у каждого необычного человека, кроме светлой стороны, есть ещё и тёмная. В принципе, это у всех людей. Но у обычных, хоть и не такие зияющие высоты, зато и не такие глубокие бездны. Вот и всё. И давайте замнём эту тему, а то мне придётся отказаться от вашей услуги. Лучше поговорим о вашем луге. Признайтесь, вы там часто бываете?

– Да. Довольно часто.

– А как, например, вы его называете?

Я пожал плечами.

– Да никак. Хотя… постойте. Эврика! Представляете, только что, мне пришла мысль назвать его Островом бабочек? И знаете почему? Вот гуляю, наслаждаюсь природой, дышу, что называется, дачным воздухом. Вокруг роятся пчёлы, бабочки. Прекрасные бабочки. И вдруг появляется королева этих бабочек. Психея. Нет, не та, которую я не поймал, а в виде красивой девушки.

Я исподлобья взглянул на Ирину. Она чуть покраснела, но быстро справилась с собой и сказала:

– Ну и? Честное слово, мне интересно, куда заведёт вас ваша фантазия.

Потерев виски, я продолжил:

– Я тогда понимаю, что этот луг её владение. А луг на самом деле вовсе и не луг, а остров красоты и совершенства, окружённый коварным морем искусственной человеческой цивилизации. Вот такое у меня аллегорическое мышление.

– Хм, – улыбнулась Ирина. – В прошлом году я отдыхала в Греции. Там я узнала, что на острове Родос есть питомник для бабочек. Только море там светлое и доброе. И остров райский, и море райское. Разные стихии. Разные, но не противоречащие друг другу. Понимаете? А у вас стихии противоречащие, как основы бытия у манихеев.

– Просто я остро вижу грань, разделяющую добро и зло, – серьёзно сказал я. – И не столько в мире, сколько в себе самом.

– Представляю, – заметила Ирина. – Как вы любите копаться в себе!

– Увы, есть такой грешок, – горько усмехнулся я. – Поэтому я так люблю эту луговину, которую три минуты назад я назвал Островом бабочек. Там я сливаюсь с миром, уходит рефлексия, беспокойство. Всё во мне, и я во всём!..

Ирина остановилась и процитировала:

– Тогда смиряется души моей тревога, Тогда расходятся морщины на челе, – И счастье я могу постигнуть на земле. Спасибо, что проводили меня и заняли интересной беседой. Теперь я пойду одна.

Мы находились возле асфальтной дороги, вдоль которой с обеих сторон группировались частные домики, где ветхие деревянные мешались с новыми, кирпичными.

Вдруг я испугался, что могу упустить Ирину навсегда, как ту бабочку. Нет, этого я допустить не мог. Поэтому, преодолевая застенчивость, выпалил:

– Ирина, я…

Но она меня перебила:

– Я знаю, о чём вы хотите спросить. Отвечаю, не знаю. Сегодня суббота. Может быть, в следующую субботу в это же время буду гулять на Остове бабочек. Я говорю, может быть, потому что до конца не уверена. Если обстоятельства сложатся благоприятно, мы встретимся, если не сложатся, то нет. Мне надо многое обдумать. Первый шаг неизбежно ведёт ко второму, а там и к третьему. Всё очень сложно. Так что, пока удовлетворитесь тем, что имеете. И ещё. Если меня в следующую субботу не будет, не старайтесь меня разыскать. Вы этим ничего не добьётесь.

И с этими словами она, не попрощавшись, развернулась и пошла по обочине дороги, заросшей чернобыльником и крапивой. А я, несчастный влюблённый, (Боже, уже влюблённый!) грустно наблюдал, как она удаляется вызывающе уверенной походкой, признак, по которому многое можно было понять в её характере. За первым поворотом дороги, где надменно гулял пёстрый петух, показывая мне, что всё здесь принадлежит ему, Ирина скрылась.

²⁰

Был воскресный день… Милый летний воскресный день…

Сколько уже таких милых воскресных деньков кануло в Лету!…

Мы с Серёгой Мухиным стояли в толпе из пятисот человек… Стояли на центральной площади нашего затрапезного города с ласковым названием Кашкино, где происходил митинг, организованный партией «Народ – это всё!», формально против подорожания коммунальных услуг, на деле же против существующего стоя, и хмуро наблюдали, как из подъехавших шести «пазиков» расторопно высыпали плечистые омоновцы в полной экипировке: шлемы, дубинки, щиты, всё, как положено в таких случаях. Компактно, мобильно и надёжно. Машина из плоти и пота. В качестве смазки одеколон служебной инструкцией не предусмотрен – ни наружу, ни внутрь. А как же иначе? Это же элита внутренних войск. Я б в спецназовцы пошёл. Пусть меня научат. Ребята то, что надо – без сантиментов. Мастера на все руки. Они и дубинкой смогут сыграть по позвонкам, как на ксилофоне, и яичницу сварганить из твоих причиндалов, и пройтись по тебе вприсядку не хуже артиста из фольклорного ансамбля «Лапти Ярилы».

Долговязый, сутулый, с несуразно выпирающими мослами Мухин, самозабвенно прижимающий к груди, как священный кобылий бунчук Чингисхана, наскоро обметанное красное полотнище, кажется, даже обрадовался. На его вытянутом большеротом лице, обозначилась издевательская ухмылка. Бесшабашно тряхнув цвета перепревшей соломы волоснёй, которую я не рискнул бы назвать причёской, он свободно расстегнул молнию лёгкой ветровки, открыв когда-то белую футболку с не соответствующей моменту надписью «Think less live more» и закурил беломорину, блаженно втягивая в свои прокопчённые лёгкие крепкий рабоче-крестьянский дурман. Я же, чувствуя скорую развязку, особенно не хорохорился, не выпендривался. Чо тут выпендриваться, когда нафиг уже примеряешь к своим хрупким рёбрам хлёсткие удары резиновых дубинок? Я только сильнее прежнего ухватился за грубо обструганное древко, как утопающий за соломинку, на табличке которого зияла вызывающая темперовая надпись «Ещё не упились народной кровью, вампиры?».

Да уж, втянул меня Муха в переделку! Не думал, не гадал он, Никак не ожидал он… Ёксиль-моксиль, я же поэт, можно сказать последний романтик нашего затерянного в кондовой стоеросине города, нежнейшая душа, может быть, нежнее шейных позвонков Марии-Антуанетты, глубоко впечатлительная натура, до которой, как до музейного экспоната, нельзя даже пальцами дотрагиваться. Чурило Плёнкович в шёлковых лапоточках. Какой там из меня к е… бабушки борец с социальным злом. Ну, Мухомор! Сидеть твоему роду до седьмого колена на ставке инженера за подлое вероломство! Выперла всё-таки изнанка его кальсон с пятном на заднем месте! А ещё друг, называется!

Но, если по-честному, в друзьях с Мухиным – Мухомором или Мухой, по детскому прозвищу, я никогда с ним и не числился. Просто поддерживал с ним приятельские отношения. Как-никак с трёх лет до нынешнего сороковника жили мы с ним в одной кирпичной, убийственно правильной геометрической формы пятиэтажке, даже учились в одной школе, правда, в разных классах, вместе играли в салочки-пятнашки, воровали яблоки в соседних садах, стреляли из рогаток по помойным крысам. Однако, ради справедливости, нужно признать, что при всех наших шалостях он, в отличие от меня, был отличником и образцовым пионером, а потом и комсомольцем, и это всегда вызывало во мне белую зависть. Он постоянно состоял в совете отряда школы, вносил знамя дружины, сидел за столом с графином в актовом зале, зачитывал на политинформациях из газет о происках мирового империализма, вёл задушевные беседы с будущими октябрятами, отчитывал уклонистов за не собранный металлолом и т. п. Это идеологическая закалка не прошла втуне. Впоследствии она помогла ему в отличие от многих из нас сразу же распознать катастрофическую эрозию, обозначающуюся на теле государства от экспериментов горбатого реформатора. Последующий же ельцинойдный развал державы и подлая чубайсовская приватизация сделал его не просто противником, а ярым врагом кремлёвских политтехнологов. Даже вроде бы обнадёживающие нулевые не смягчили его отношения к правящему слою. Уже имея семью, детей и работая инженером на мебельной фабрике, он нёс в себе, как проказу, принципы классовой непримиримости, которые проявлялись во всевозможных социальных акциях, часто довольно агрессивных, за что всегда находился в поле зрения известных структур и не раз привлекался к административной ответственности. Тут даже родные были бессильны. Например, четыре года назад, его крутая тёща, пытаясь приструнить слишком идейного зятя после очередной позорящей семью акции, сорвала на нём, что называется, собаку. Дорого ей встала эта выходка! Мухин, не говоря ни слова, взял её сушащиеся в ванной любимые рейтузы, вышел на балкон, сжал их в комок и кинул со всей дури прямо с пятого этажа. Цветные рейтузы, раскрывшись, как парашют, приземлились на верхних ветках клёна. Так и висят до сих пор как символ классовой ярости.