…Свеча, горящая в алтаре, да не опалит таинственные свитки

Боги Карфагена да освятят божественны Тунис!

¹⁷

Вечером в ресторане «Тунис» нашего родного города Кашкино мы с физиком Лёнькой Сомовым, трудовиком Игнатичем, англичанкой Женечкой и историчкой Татьяной Ивановной справляли рождение внука Игнатича. Из всего школьного коллектива, кроме нас он позвал ещё физрука Василия Матвеевича и психологичку Валерию Тарасовну. Василий Матвеевич не смог прийти из-за огородной страды, где ползал раком по своим двенадцати соткам, а Валерия не пришла из-за неприятия поведения Игнатича на корпоративах, ибо знала, что когда он напьётся, то ведёт себя некультурно: громко смеётся, ковыряет вилкой в зубах, поёт матерные частушки. Одним словом, ведёт себя неадекватно. Это не совсем было справедливым. То, что он любил выпить – это, конечно, верно. Но главное в нём было всё-таки не это. Главное было то, что наш трудовик являлся человеком не от мира сего. А за это, согласитесь, можно многое простить. То он задумает летательный аппарат смастерить из своего старого «запора», то несколько раз предпринимал попытки выдвигаться депутатом в Думу от ЛДПР, то в День Восьмого Марта всех многочисленных женщин нашей школы одаривал открытками с цветастыми стихотворными поздравлениями собственного сочинения, то хотел завести у себя в квартире нильского крокодила, то в своей программе, наряду с описыванием обработки деревяшек, пространно излагал трудовую жизнь Конфуция, то пытался издать за счёт областного департамента культуры первый том своих мемуаров¹⁸. Вот и сегодня не обошлось без странностей.

Рождение внука он решил отпраздновать в кругу педагогов, которые друг с другом никак общались, а Женечка с Татьяной Ивановной были даже в конфликте из-за того, что не поделили бесплатную путёвку в санаторий. Даже между Василием Матвеевичем и Лёнькой Сомовым были прохладные отношения, из-за того, что Лёнька упорно ставил трояки по физике сыну Василия Матвеевича Ромке, учившегося в нашей школе. Лишь я кое-как поддерживал с присутствующими и отсутствующими маломальские компанейские контакты. И то на меня смотрели с подозрением из-за постоянных трений с директором школы. И всё же вышеуказанные учителя не отказались от предложения Игнатича участвовать в торжестве. Во-первых, не выпить на халяву для русского человека всё равно, что уронить себя в грязь лицом. Во-вторых, несмотря на все чудачества, Игнатича уважали, полагая, что в нём дремлют недюжинные силы. Правда, его кипучая деятельность не достигала цели, но может быть, в его потомках его разрозненные таланты обретут цельность, и тогда Россия услышит о новых Келдышах и Вернадских? С надеждой, что во внуке Игнатича наконец-таки воплотится нечто выдающееся, и собралися мы в упомянутом «Тунисе».

Надо сказать, этот «Тунис» интересным было заведением. Только не понятно, почему именно Тунис? Ничего тунисского, и вообще арабского в заведении не имелось, кроме, пожалуй, Люси̒ Таракановой, которая часто исполняла там танец живота. А так в просторном помещении с выходом на террасу все аксессуары представляли собой предметы русской старины: на полах длинные половики, на стенах колёса от телеги и грабли, на потолках старинные паникадила, на столах с льняными вышитыми скатертями стояли канделябры со свечами. Вот такая получается эклектика. Люси крутит животом в стилизованной огромной русской избе. Оригинально, надо сказать, смотрится.

Игнатич пригласил педагогов на семь часов, хотя сам там находился уже с шести. И когда все пятеро пришли к назначенному сроку, Игнатич был уже навеселе. На столе с горящими свечами стояла наполовину опорожнённая водка «Обломов» родного вино-водочного завода. Кроме водки на столе помещалась закуска из порезанной селёдки в буром маринаде.

– Саадитесь, дорогиие гости, – растягивая слова, сделал широкий пригласительный жест рукой Игнатич. Его блестящие глазки смеялись, плешина лоснилась. – Сейчас выпьем, закусим, а опосля девчонки горяченького принесут.

Первые пришли пунктуальная Татьяна Ивановна (историчка) и я. Через пять минут подтянулись Лёнька Сомов (физик), и Женечка (англичанка).

Кроме нас в заведении присутствовало полсотни человек. Самые запоминающиеся это дембель-погранец при полном параде с компанией дружков, уже успевших вернувшихся на гражданку, и три небритых джигита, гортанно спорившие о чём-то на своём наречии. Всё остальное обычные провинциальные обыватели, ловящие нехитрые удовольствия от мимолётной жизни.

Когда мы уселись, то сразу, как полагается, выпили из водочных рюмок за здоровье внука Данилы, закусили селёдкой. Женщины только пригубили. Явно ждали «благородных» напитков. Лёнька Сомов, парень лет тридцати, с золотой цепочкой и в джинсовой рубахе, нагнулся ко мне и шепнул:

– Дионис Валентинович, знаешь, почему Василий Матвеевич не пришёл.

– Догадываюсь, – сказал я, занюхивая хлеб после принятой рюмашки.

– Знаешь, каким волком он в последнее время на меня смотрит?

– Догадываюсь, – сказал я, намазывая горчицей хлеб.

– Он теперь против меня и директора настраивает.

– Слушай, Леонид. Да поставь ты его Ромке один раз четвёрку.

– Этому балбесу? Да ни в жизнь! Я после этого себя уважать не стану.

Что я тут мог ему ответить?

– Ну, тогда не ставить.

– А директор? – сделал страшные глаза Сомов.

Надо же, хочет и принципы соблюсти и не усложнять себе жизни! Дилемма! Только это не то место, где решают такие глобальные вещи. В конце концов, тут же не Давос!

Я повернулся на другую сторону, где скучала Женечка, некрасивая возраста Лёньки молодая женщина. Коротко остриженная и толстая, наряженная в брючный розовый костюм и затянутая поясом с блестящей бляшкой, она внимательно слушала попсовую песню, звучащую из колонок возле аппаратуры звукорежиссёра, лысеющего угрюмого мужика с обвислыми усами. Заунывная песня располагала к тому, чтобы у неё, с истерзанной душой Сони Мармеладовой, была возможность в сотый раз презирать примитивных мужчин за то, что, они, увиливая за вертихвостками, до сих пор не желают замечать её, обладательницу такого щедрого душевного богатства.

– Женечка, а почему вы не закусываете? – мягко обратился я к ней.

– Ах, оставьте этот сочувствующий тон. Лучше дайте мне прикурить.

Когда она вынула дамскую сигарету и манерно поднесла её к губам, я зажёг зажигалку. Прикурив, Женечка выпустила длинную струю дыма.

Татьяна Ивановна, дама лет сорока пяти, чувствуя себя весьма уверенно в своём новом стильном голубом платье с глубоким вырезом, в ложбинке грудей котором блестел овен, знак её зодиака, и с причёской «аля Горгона», недовольно заметила ей с другой стороны стола:

– Милочка моя, женщина не должна курить. Это аморально во всех смыслах. Говорю вам как своя. Другие вам вместо этого скажут какую-нибудь пошлость .

– Ах, оставьте, – пролепетала Женечка. – Может, я хочу умереть.

– Эх, не грусти, ягодка, – засмеялся плешивый Игнатич и громко шмыгнул носом. – Найдём мы тебе жениха.

– Ах, оставьте, – Женечка аккуратно притушила недокуренную сигарету о пепельницу в виде лаптя. – Никто мне не нужен. Ибо не те сейчас пошли мужчины. Не той генерацией. Кругом одно убожество, вырождение.

Мы с Лёнькой переглянулись, почувствовав укор совести.

– А вот и горяченькое несут, – потёр руки Игнатич, не придавший абсолютно никакого значения словам Женечки. – Первая перемена блюд.

Прыщастая и очень худая девушка в белом батнике и серой юбке оригинального фасона, где сзади помещался пикантный бантик, а спереди ряд больших, обтянутых тканью пуговиц, уже раскладывала с подноса фасолевый суп. Но «благородные» напитки не появлялись. На столе по-прежнему стояли несколько бутылок водок марки «Обломов». Две пустые бутылки находились уже под столом. Из динамиков зазвучал какой-то российский хит девяностых. Когда был съеден суп, на середину зала вышел высокий курчавый парень в жёлтой блестящей рубахе и под минусовку запел весёлую и беззаботную песню об экзотической стране, экзотическом море, экзотической любви. От слов куплета «От поцелуя шоколадки Меня трясло, как в лихорадке», сильная половина нашей компании ринулась в опасные мужские фантазии, ибо Сцилла и Харибда серой обыденности в любой момент могла напомнить о себе в виде жён с небезопасной для черепа шваброй в руке. Все мы, исключая Татьяну Иванову, глубокомысленно задымили. Курили в основном американские сигареты, лишь патриот Игнатич смолил «Приму». Над нашим столиком стоял вьющийся густой дым. Жизнь представлялась такой же туманной и унылой, как туман над гиблым болотом. Историчка морщила нос, но ничего поделать не могла, ибо находилась в меньшинстве. Она уже покаялась, что пришла в это злачное заведение, но уходить сразу было неудобно.