— Итак, собака не помогла, Бобка не захотел нас привести. Ваньку спасать надо, — это два. Мы знаем, что разбойники приходят из леса, — это три. Но где они живут? Надо найти их притон, — это первое дело. Скорее всего, они живут в пещере. Пещеру я знаю только одну, за старым кирпичным заводом в крутом берегу речки: там брали песок.

Алька тоже знал пещеру за старым кирпичным и сказал, что это очень подходящее место для притона и что он и раньше догадывался, что разбойники там живут.

— Хорошо, — сказал Юрка, — если вы согласны искать притон, то первый вопрос: когда?

Алешка Артист округлил свои и так большие глаза и предложил искать ночью:

— Будем красться и заметим огонек.

Ночью никому не захотелось. Днем, наверное, удобнее, когда разбойники должны отсыпаться после набегов. Юрка подумал и как бы ответил на наши мысли:

— Отлично. Надо идти сейчас же. Дождь перестал. Если мы бегом туда и обратно, то успеем вернуться к молоку, и дело сделаем, и никто не узнает, где были.

Алька пытался перечить, говорил: «А что мы, если найдем, сделаем с разбойниками? Они могут нас убить». Мы согласились с Юркой: там видно будет и, главное, успеем удрать. Юрка крикнул:

— Побежали! Все за мной, на носках, на третьем шаге выдох.

Помчались все сыщики. Руки поджаты в локтях — топ, топ, топ — выдох, топ, топ, топ — выдох. Долго-долго бежали полем до опушки леса. У меня, как всегда, закололо под ложечкой, и я попросил остановиться, передохнуть. В лес вошли шагом. Алька сразу сел и набросился на кислицу. И мы все. Под деревьями было прохладно и пахло земляникой со сливками. Дальше идти не хотелось; мне, наверное, больше всех не хотелось — ведь я, если не считать Мишки, самый младший.

Юрка встал и сказал:

— Пошли, пошли…

Алька замотал головой:

— Подожди, доем.

— Всю кислицу? Лопнешь. Пошли.

Алька облизал губы и думал вслух:

— Вряд ли успеем вернуться к молоку. Я дал маме честное слово, что приду пораньше.

Юрка засвистел сквозь зубы, тяжело задышал и бухнул Альке в лицо:

— Ты свинья. Старая свинья. Просто трусишь. Никуда тебе не надо. Хочешь бросить товарищей? Мы тебя проклянем самым страшным проклятьем и навсегда исключим из племени.

Алька сдался, и мы не торопясь пошли; страшно не хотелось. Решили искать пещеру вверх по реке, начиная от кирпичного завода. Скоро мы оказались на крутом берегу речки, над заводом. Завод заброшенный, остались там глиномятка, развалившаяся печь для обжига кирпича и дом для рабочих. Спустились по дороге и шли мимо заброшенного дома. Вдруг Юрка повернулся к нам и сделал руки крестом:

— Стойте! Нюхайте!

Мы принялись принюхиваться. Пахло дымом. Тут я заметил у самой реки две рогульки, между ними зола и из нее тоненькая ниточка дыма.

— Давайте уйдем, — зашептал Алька, — они близко.

У меня захолодело в животе, посмотрел на Юрку — он бледный. Неожиданно для всех Алешка Артист решительно покрутил головой:

— Тише! Тише! Спокойно! Пошли смотреть, в случае чего, бежим!

Когда он сказал это слово, у меня дернулись в обратную сторону ноги. Все равно пошли смотреть.

Около костра валялись обглоданные рыбьи кости и корка хлеба. Больше ничего. У воды на мокром песке отпечатались свежие следы страшно большого сапога и босой ноги. Рядом куча рыбьей чешуи. Мы оглядывались, оглядывались — людей не было видно. Алешка схватил Юрку за руку, показал на дом:

— Смотри! Лестница…

К чердачному окну была прислонена лестница, сбитая из жердей. Мы подошли поближе, говорили только шепотом: вдруг они там, на чердаке? Алешка сегодня был самым отчаянным, сказал:

— Никого нет. Они втянули бы наверх лестницу, так всегда делают разбойники. Я пойду.

Сказал и полез. Нас просил подождать, потому что лестница плохая. Через минуту показался в окошке, поманил рукой. Полезли один за другим. Я только влез, как услышал Юркин голос:

— Ого! Смотрите, смотрите.

В дальнем углу чердака у окошка, целого, не разбитого, занавешенного какой-то тряпкой, стоял стол. Около него две чурки как стулья, над столом на гвозде, вбитом в балку, фонарь. Совсем рядом под скосом крыши кровать, вернее, логово из досок и сена. На столе пустая бутылка, две кружки, куски хлеба, огрызок сахара и длинный, блестящий нож. Отчаянный Алешка взял его и, размахивая руками, продекламировал, правда, тихим голосом:

Мне стало страшно-страшно. Я прямо умолял:

— Брось, Алешка, положи на место. Ребята, пойдемте.

Алька меня поддержал, прошипел:

— Уйдемте, уйдемте, они сейчас вернутся.

Юрке, видно, тоже было страшно, но он не убегал, продолжал осматривать чердак, нагнулся и вытащил из кучи сена лошадиный хомут, совсем новый, наверно, тот, что пропал у тети Зины. Не знаю, почему, когда осмотрели хомут, стало не так страшно. Не такие уж разбойники, раз хомуты воруют и Ванька где-то тут, и мы его все знаем, обыкновенный наш Ванька прачкин. Юрка скомандовал:

— Ничего не брать, все на место. Пошли!

Мы спустились вниз на свет, на солнце. Поскорее отошли от проклятого дома, поднялись на дорогу, шли домой и хохотали, хохотали по всякому пустяку. Когда вышли на поле, Юрка остановил нас, поднял руку:

— Ребята! Молчать! Никому! Клятва!

Мы тоже подняли руки и прошептали про себя обычную клятву молчания.

Девочки, конечно, поняли, что сыщики куда-то ходили, и на следующий день, когда мы все собрались, страшно хотели узнать, что и как. Мы молчали. Алешка Артист, когда его спрашивали, делал такую морду, что сразу понятно — у него тайна.

Утро было пасмурное, накрапывало, мы не пошли купаться и собрались под крышей дровяного сарая. Галя сказала, что это свинство — не рассказывать, делать тайну по пустякам. Юрка мрачно сдвинул брови и ответил, что у нас клятва. Но сыщики разом заорали, что наши клятвы только от взрослых, от своих — свинство. Нам, правда, самим хотелось поделиться. Юрка, наконец, позволил, и мы рассказали все как было. Алька еще добавил то, что я не заметил: что окно было занавешено женским платьем, а кинжал был на кончике окровавленный: Алька уверен, что женщина убита; Наверно, не я один заметил, что Алька один раз облизал губы, все равно стало неприятно и больше не хотелось говорить про кирпичный завод и разбойников. Галя позвала купаться — не так уж холодно. Может быть, и пошли бы, да захныкала Муська:

— Жа-ал-ко Ва-ань-ку! Ра-аз-бойник убьет…

Страшно ненавижу, когда ревут девчонки, даже если и не зря, «на нервы действуют» — как говорит мама. Вот Нинка никогда не плачет, никогда. И на этот раз она фыркнула на Муську:

— Не реви! Не поможет. Ребята! Надо Ваньку выручить, выкрасть у Чернобородого. Обязательно!

Никто не возразил, и Нинка предложила:

— Пусть старшие мальчики и я с ними пойдут на кирпичный выкрадывать Ваньку.

Алька, он старший мальчик, перекосил брови и надул губы:

— Дураков нет, разбойники зарежут всех, кто подойдет. Идти на верную смерть? Надо сказать уряднику, они подкараулят и заберут.

Галька запротестовала:

— Вот уж это дурацкое дело. Нельзя! Нельзя так — тогда они и Ваньку заберут в тюрьму. Ваньку жалко. Нина права — надо самим выручать.

Юрка, Алька и Ванька Моряк молчали и не смотрели друг на друга. Нинка встала и так спокойно:

— Ну хорошо. Не идете? Так я сама… — И пошла к выходу.

Муська заплакала. Юрка вскочил и смотрел, куда пойдет Нина. Она медленно шла по садовой дорожке к полю. Ей недавно кто-то подарил высокую с развилочкой тросточку, можжевеловую, на ней выжжено: «Нина» и сверху прицеплен синий шелковый бант. Кто подарил, неизвестно, и Нинка не говорит. Теперь она шла по дорожке и хлопала этой палкой по лопухам. Такая у нее скучная спина была, что мне стало страшно жалко Нинку. Вот-вот выйдет из сада, дальше по полю дорога на кирпичный.