Алек хотел бы не чувствовать, как горит и пульсирует сейчас под рубашкой руна-парабатай. Точно пронзенное клинком умирающее сердце, истекающее кровью, отдающее последние капли жизни на чей-то алтарь…

Алек хотел бы… Вместо этого запустит смущенно пальцы в свою растрепанную шевелюру. А потом отойдет к окну, нашаривая в кармане джинсов мятую пачку. Рука дрогнет неловко, но он все же прикурит, а потом зажмурится, выпуская в ночную мглу колечко едкого дыма. Терпкой и горькой гадости, отдающей сажей и дегтем.

Джонатан ненавидит, когда Алек курит. И это сейчас совсем не назло, скорей машинально. Ведь каждый раз, когда они ругаются так, что стекла в окнах дрожат…

– Ты издеваешься что ли?

И вот здесь легендарная выдержка Моргенштерна летит куда-то в Эдом. Рывком окурок – из стиснутых пальцев прочь, за окно. Туда, где ночь подмигивает разноцветными огоньками, откуда льется прохлада, струясь по горячей коже. Пальцами – в плечи, до боли, до проступающих под рубашкой синяков. Встряхнуть изо всех сил с какой-то яростной, первобытной злостью. И всего на секунду Алеку кажется, вот сейчас глаза Джонотана затянет демонской тьмой, сейчас он вцепится в глотку зубами или просто снесет его голову одним движеньем руки. Всего на секунду, Ангел…

“Куда пойдешь ты, туда пойду и я…”

Отшатнется, задохнувшись от боли, когда считает с этого взора безотчетный, иррациональный страх.

– Ты боишься?.. Ангел… я взбесился. Алек, прости…

“Твой народ будет моим народом, и твой Бог – моим Богом…”

– Джонатан, стой.

Стряхнуть с себя оцепенение, как сухие листья и ветки, налипшие на рубашку во время очередного рейда, когда скользили рядом двумя беззвучными тенями, гибкими и красивыми, словно песня. Словно две части оружия, единого, как лук и стрелы, неразделимого, как небо и солнце.

“…будем мы с тобой на этой земле единым целым,

Пока смерть не разлучит нас”.

Догнать у самого выхода, буквально швырнуть его – упирающегося – в стену, прижаться всем телом, зарывшись носом куда-то в изгиб шеи. Расслабиться, вдыхая терпкие запахи корицы и дома, дыма костра и осеннего леса.

– Я люблю тебя, сколько помню себя. Джонатан… даже не представляю, что могло бы случиться иначе. И пусть даже все это – мы с тобой – было предопределено. Не представляю мир, в котором тебя бы не было рядом. Как бы я жил без тебя? И уж даже если Валентин принял наш выбор…

Джонатан дышит часто и рвано. Опускает ресницы, и самые кончики так сильно дрожат, щекочут щеку Алека. Большими пальцами – тихонько по скулам, и мягкие губы накроют другие – сжатые в тонкую бледную полоску.

Скользнуть языком, гладя, уговаривая, расслабляя. И вот уже руки опускаются на плечи, вот уже подается вперед, запрокидывает голову, подставляя увитую рунами шею поцелуям-укусам…

“… ибо так повелел сам Ангел”

– Но я решил бы и без него. Каждый раз я выбирал бы только тебя, Джонатан.

__________________________________________________________

AU в котором Валентин и созданный им Круг победили, в котором Джослин никогда не сбегала от него и не отказывалась от сына. AU, в котором дети Лайтвудов и Моргенштернов были вместе с самого детства, а Джейс Эрондейл никогда не стал близким другом Александра Лайтвуда, потому что не рос вместе с ним.

========== Эпизод 43. ==========

Комментарий к Эпизод 43.

https://pp.userapi.com/c639620/v639620449/43ee7/OMM7tqSMPXU.jpg

Два зеленых огня в темноте.

Чертовщина какая-то.

Тело непослушней и тверже деревянного тренировочного меча, и какая-то непозволительная слабость сковывает тело… или это путы, которых он не в силах почувствовать. Тревога звенит в голове призывом к утренней молитве. Чувствительность постепенно возвращается в пальцы, что сжимают какую-то ткань: подстилку ли, одеяло, на которой лежит… без доспехов, как оказалось – в чем мать родила.

И… что происходит?

– Тише, тише, Александр, лежи. У тебя сильный жар, бред, лихорадка. Я помогу, хорошо? Лежи, Александр… пожалуйста, не мешай.

Прохладную ладонь – на пылающий лоб. Ангелы пресвятые, как хорошо. Длинные пальцы откинут лезущие в глаза влажные пряди. Кажется, склонится ближе, потому что свежее дыхание – на лице и едва уловимый аромат сандала, каких-то восточных сладостей.

“Кто ты? Где я?”, – такие неважные, нелепые вопросы, что ни на миг не всплывут в мятущемся разуме, в спутанных мыслях.

Какая разница, если эти руки дарят покой.

Хорошо, Господи, так хорошо… не убирай свои руки.

Но прохлада уходит, и, наверное, это он сам протестующе стонет и пытается потянуться, последовать за незнакомцем… кем бы тот ни был…

– Александр, лежи. Отвары и примочки тебе не помогут. Нам нужен еще один ритуал, а братья Святой инквизиции не дремлют. Ни звука, молю…

Свечи, много свечей и журчащие напевы на незнакомом наречии. Мелодичный, струящийся голос, заставляющий волоски на руках шевелиться. И десятки огоньков-светлячков, что просвечивают даже сквозь опущенные от слабости веки. Запах плавящегося воска, пыли и книг, сушеные травы.

Пальцы, невозможно длинные, изящные пальцы, что мелькают в рукавах черной мантии, то и дело касаясь раскаленной кожи, забирая боль и усталость.

〜 〜

– Мяо, ты должен оставить нашего гостя в покое. Дай ему отдохнуть, – пеняет кому-то устало, и, кажется, порывается скинуть некого незваного гостя с постели больного.

“Все же, где я? И почему вдруг болен?”

– У тебя такие глаза, Александр. Я готов умереть только за то, чтобы ты смотрел на меня вот так до конца моих дней.

И собственная скромно прикрытая ветхим одеялом нагота вдруг чувствуется так остро, постыдно. Пытается натянуть одеяло повыше… и столько надо спросить, но получается лишь нечленораздельно мычать.

– Все в порядке, мы победили недуг. Осталось лишь укрепить твои силы. Помогут отвары и хорошее питание, никаких жареных крыс и что вы там еще едите в своих казармах?

Тихий смешок и неожиданно такой прямой, твердый взгляд. Кажется, видит насквозь, в душу смотрит. И Алек замечает и вспыхнувший на мгновение во взоре янтарь, и вертикальный кошачий зрачок, и…

И какая-то неведомая зверюга, заорав оглушительно, прыгает прямо на грудь. И он бы отдал Богу душу на месте, если бы в теле оставалась хоть капелька сил.

– Не бойся, Александр, это Мяо. Мой кот, который обычно шипит или кусает каждого из тех, кто переступит порог этого дома. Только вот для тебя почему-то он решил сделать исключение. Впрочем, я его понимаю.

– Ч-что пр-роисходит? Я был в п-патруле, а п-потом т-темнот-та…

Первые слова даются с трудом, а маг /он ведь маг, очевидно. тот, кого Алек и его собратья по оружию бросали в камеры, чтобы позже Святые братья их жгли на костре, очищая священным огнем еретическую скверну/ улыбается довольно. Будто опасался, что его гость полностью утратил дар речи после болезни.

Раскосые глаза темные, точно затянутое мглой небо в новолуние. Блестят живо и будто сияют изнутри.

Красивый. Как какое-то древнее божество, которому поклонялись их предки, подносили дары и приносили девственниц в жертву…

Маг между тем вздыхает и, расправив полы своей необычной накидки подсаживается ближе. На низенький табурет у самой кровати. Так, что их лица оказываются почти наравне. Так, что лишь склониться немного вперед, и можно наяву проверить теорию о мягкости губ и необычном вкусе с примесью терпких трав.

– Чума пришла в Лондон, Александр. И многие люди мертвы. Страшнее заразы я не встречал, а я, поверь, живу очень долго. Ты потерял сознание на улице, рухнул прямо ко мне на порог. Разве мог я пройти мимо?

“…мимо того, кто должен стать погибелью для таких, как я”, – не говорит этот человек, откуда-то вызнавший имя Алека и так и не представившийся сам.

Как-то очень бережно берет его руку. Касается губами ладони, как какой-то святыни.

– Ты пробудил что-то во мне, Александр. Я не чувствовал такого столетия…

Точно тысячи коротких уколов острой пикой – в ладонь и запястье, к плечам, вдоль по телу. Телу, что плавится как кусок снега на солнце. И… почему так неважны сейчас и служба, и долг, и все остальное?..