Сейчас очень холодно и свежо. Для разнообразия она не чувствует запах смерти. Ничего не чувствует, если честно. Только пальцы Финника, осторожно касающиеся плеча.

< < Я думал, вы врали с Питом на Играх. Думал, это была такая уловка, чтобы выжить. А потом у него сердце перестало биться, и ты… Был уверен, что ляжешь и умрешь рядом с ним. Хорошо, что он выжил.

< < Жаль, что я тогда осталась жива, потому что сейчас не могу. Не после всего, что они сделали. Не после того, как умерли за то, чтобы мы победили.

чтобы остались в живых.

— Только разве вот это вот жизнь, Китнисс? У нас больше не осталось врагов, но не осталось и тех, кого мы любили. Только снег и февраль. Как же я его ненавижу.

— Мы друг у друга остались. Не видишь?

У нее руки прохладные, а губы с привкусом снега. Волосы под пальцами — ломкие, будто льдом сверху покрыты. Финник знает, что не осталось надежды. Не осталось ничего, никого, кроме Китнисс Эвердин. Сойки-пересмешницы, что еще держит его в этом мире. Не даст, не позволит шагнуть за грань.

Они и не живы оба давно. Твердые, застывшие оболочки, а внутри — пустота и лишь стужа, что поселилась там в день, когда люди Президента Сноу в прямом эфире на весь Капитолий пытали Эни Кресту и Пита Мелларка, и с каждой сломанной их костью ломалось, рушилось что-то внутри. А когда крики стихли… нет, им пришлось остаться в живых, потому что так надо было Сопротивлению, потому что Пит и Энни не могли погибнуть напрасно. Только вот никогда… уже никогда не сумели…

А Китнисс так часто снится зеленый луг и белое платье, маленький мальчик и совсем еще крошечная девочка на руках, теплые ладони мужа и его губы, что пахнут свежим хлебом. “Ты меня любишь. Правда или нет?” — шепчет он, а она подскакивает, вырываясь из сна, задыхаясь, потому что нечто пережимает горло, и она не успевает ответить. Из раза в раз.

— Снова кошмар? Мне тоже снятся, все время. Иди сюда, — Финник обнимет и до рассвета будет гладить ее густые черные волосы. Он не скажет больше ни слова, но тихое дыхание и мерный стук сердца под ухом… наверное, потихоньку латают дыры, что не успевают затягиваться в груди.

Китнисс знает, что ему часто снится синее море и девушка в белых одеждах, что ждет его в волнах прибоя. Ее рыжие волосы треплет ветер, а белые гладкие руки так крепко обхватывают большой, выпирающий живот…

Они никогда не говорят о кошмарах. Иногда ей кажется, они проникают в сны друг друга. Падают вместе в бездну, не разнимая рук, чтобы иметь возможность спасти, снова вызволить друг друга. Зачем-то вытащить с того света.

— Мы никогда не научимся с этим жить, — скажет она, закрывая глаза.

От Финника никогда не пахнет мукой и корицей, глазурью, а губы его никогда не отдают свежим хлебом. Он также немногословен, как и она. И иногда, очень редко, кажется, точно они думаю вместе. На одной волне.

Он не ответит, что все пройдет, будет лучше, что они приспособятся, как и всегда. Он не ответит ей ничего, просто притянет ближе, накрывая губы губами. Не выпивая боль, вовсе нет. Просто деля ее на двоих: и боль, и морозную свежесть, и этот проклятый февраль.

— Я тебя не оставлю.

— Я знаю.

========== 23. Катон/Мирта ==========

— Знаешь, ведь в первый день бойни я так облажалась, Катон. Метнула нож в рюкзак этой сучки, а могла бы — точно меж глаз. Чему меня учили в Дистрикте с трех лет, скажешь ты. Я не знаю, не знаю.

Жить хотелось… так сильно… до скрипа зубов. Я рухнула бы на колени и умоляла, но ты… ты был где-то там, ты смотрел, я не могла показать тебе слабость.

— Я верила и звала. Ты не пришел.

Ты не спас меня, Катон, не спас свою Мирту. Ты никогда не верил им, правда? Про двоих победителей. А потому так было проще.

Вот только Китнисс смогла. Она и ее женишок.

Почему они оказались сильнее? Может, там правда что-то… любовь? Над которой ты смеялся до колик.

— Ты всегда смотрел на нее, все время, я помню. С той минуты, как спрыгнул в Капитолии с колесницы. За презрением прятал желание, что пожаром зажглось в твоих венах — подчинить, обладать. Быть может, даже… любить?

Ты ли это, Катон?

Тот, кто умел только брать и целовал меня в губы так редко.

Чувствовать — значит, быть уязвимым, говорил мне ты каждый раз, когда откатывался в сторону. Утомленный, довольный. Ни капли нежности, Катон. Никогда.

Ты и меня научил этой грубости, научил запирать изнутри на замок, а потом… я верила и сама, что только так жить и надо. Так круто, так сильно, так правильно.

Так о д и н о к о .

— Это было больно — умирать, знаешь? Впрочем, теперь ты знаешь, я видела все — от начала и до конца.

Твою схватку с Цепом, а потом с девчонкой, что сбросила тебя в воющую и скулящую стаю переродков, что рвали тебя кривыми клыками, а ты так страшно кричал. А потом стрела… что оборвала мученья.

Она оказалась милосердной, правда? Китнисс Эвердин, что спутала наши планы, отняла наши жизни, столкнула за грань. Это всегда была только она. А ты… ты и сейчас, Катон… отсюда… смотришь туда, в мир живых… с какой-то странной жадностью… пытливо. Ты будто скучаешь.

— Она никогда тебя не любила. Для нее ты был — из первых врагов, подонок, убийца.

— Знаю. Ты можешь хоть чуть-чуть помолчать? Я просто хочу… посидеть в тишине.

Сидеть здесь днями, неделями, месяцами. Сидеть, наблюдать. Всегда — только за ней.

А я же… люблю тебя.

Дура.