Из болтающегося на шее наушника тихонько льется какая-то мелодия: сегодня не NAS, — что-то более спокойное, нежное, томное. Как и сам Эвен, как его чуткие пальцы, что придерживают за ноги, пуская по телу сто миллионов мурашек и импульсов.
Иногда (последние сутки — все чаще) Исак думает, что превратился в один сплошной оголенный нерв — где ни коснется Эвен, дергает напряжением, удовольствием, негой.
— Я не влюблен в тебя, слышишь? Не думай, что у тебя получилось, — Исак перекрикивает ночную тишину, вязкой субстанцией растекающуюся по коже.
Эвен хмыкает, а потом щекочет под коленом своими невозможно-длинными, такими умелыми пальцами. И возбуждает даже так… даже этим…
— Мы просто залезли в чужой бассейн, потом валялись весь день, накурились травки, как два придурка, и теперь мы всего лишь гуляем. Проветриваем мозги. О’кей?
В какой-то момент голос буквально срывается на тоненький визг, и Исак замолкает, почти устыдившись собственной вспышки.
“Серьезно? Ведешь себя, как истеричка”.
— Мы могли бы остаться так навсегда, — шепчет-напоминает Эвен и чуть откидывает голову назад, чтобы потереться щекой о щеку, а потом чуть повернется, касаясь губами виска и трогательной кудряшки, выбивающейся из-под бейсболки.
— Я в тебя не влюблен!
Исак даже губу досадливо прикусывает, пытаясь остановить сам себя.
“Что за черт? Чувак, тебя прорвало? Заклинило? Перемкнуло?”
Ночь пахнет влажным ветром с озер, прогретым за день асфальтом и липами. Ему так уютно обнимать Эвена со спины и, кажется, можно закрыть глаза и притвориться, что так и правда будет всегда. С этой минуты и до скончания времени.
— Я. Тебя. Не. Люблю.
Всхлипнет, зарываясь лицом в капюшон, но даже ставший таким родным аромат Эвена не успокаивает, нервы взвинчены настолько, что начинает трясти. И Исак… он правда не понимает.
“Что, блять, со мной происходит?”
— Я не…
— Не любишь меня. Тише, тише, я уже понял. Ну, чего ты разволновался? Обязательно думать об этом сейчас? Прямо сразу. Просто, знаешь, когда столько всего… перегруз… перенасыщение…
Исак понимает. Он не дурак, он видел, когда приборы взрывались от перегрева, а та девчонка, еще в средней школе, натурально загремела в больницу, пытаясь быстрее освоить как можно больше новой информации, готовясь к какому-то там тесту…
“Но мы ведь не на занятиях, правда?”
— Прости… давай я пойду уже сам, я тяжелый.
Эвен не станет спорить, но сразу же схватит за руку, как только Исак спрыгнет с его спины, переплетет их пальцы. Так, словно эта вещь — самое естественное и привычное из всего, что он делал в жизни.
Правильно. Боже, так правильно.
— Не знаю, чего я заладил… — шмыгнет носом Исак и потупится, искоса поглядывая… на кого? Кто он ему? Друг? Сокурсник? … бойфренд?
Так быстро? Так много… и воздуха в груди не хватает от слова “совсем”.
— Я же сказал, забудь об этом сегодня. Сегодня только ты, я и эта ночь, хорошо?
Руки на лице — теплые, нежно отодвинут еще несколько выбившихся из-под кепки прядок. И губы… губы — не целуют, касаются, пробуют и тут же отстраняются, побуждая в нетерпении качнуться навстречу, поймать горячий выдох губами, утонуть, закружиться, забыть.
“Я не люблю тебя?”
— Ты у меня такой маленький.
Он уже говорил это, вызвав у Исака лишь возмущенный вопль, но, как и тогда, что-то теплое расползается по сосудам от сердца. Будто его обнимают сейчас не только эти руки, но и кто-то незримый накрыл обоих невидимым куполом, чтобы оставить только вдвоем. Навсегда.
— Не замерз?
Щеки раскраснелись и дыхание сбивается. И так хорошо, что, кажется, что-то ширится-ширится в груди и вот-вот разорвет… или просто оттолкнешься сейчас от земли, взмывая вверх… все еще держа его руку.
“Как я могу замерзнуть, когда даже кожа горит?”
“Обещай мне, что так будет всегда?”
— Знаешь, скоро светает?
Кончается ночь. Все… все кончается, правда?
“Я не… Я не… Я не?..”
— Устал от этих шатаний по ночным пустым улицам? — разочарование в голосе скрыть не получается, и Исак даже морщится от того, как жалко, блять, это звучит.
— Хочу согреть тебя в мягкой постели, — Эвен ткнется холодным носом в шею, снова пуская волну мурашек.
И Исак… Исак просто угукнет с каким-то невозможно-счастливым облегчением, вцепится в пальцы, а потом снова запрыгнет на спину, повисая на нем обезьяной. Наглой, довольной, разомлевшей, влюбленной.
“Я не… Я не…”
— Мы же пока никому не расскажем? — спросит-шепнет осторожно, как бросая камень в глубину на пробу.
Но Эвен лишь дернет плечом и подкинет на спине, устраивая поудобней.
— Мне все равно, малыш. Я бы кричал о тебе всему этому ебаному городу, миру — прямо сейчас. Никуда не отпущу больше.
— Но я не…
— Я понял, я понял. Ты успокойся. Не будем спешить, если ты того хочешь.
Исак опустит голову на плечо, устало прикрывая ресницы.
…если ты того хочешь.
“Прямо сейчас я хочу обнимать тебя в моей постели, чувствовать твои руки и губы везде. И не думать… не думать о том, что будет завтра”.
Потому что я тебя не л…
Черт, да я в тебя поуши просто.
========== Часть 49 (актеры) ==========
Тарьей иногда кажется, он рехнется. На полном серьезе. На месте и сразу. Сдуреет, слетит с катушек, повернется мозгами. Или уже…
Потому что… Нет, вы видели, что вытворяет на площадке эта длинноногая орясина? Нет? На съемках, на тусовках, в кофейне, в автобусах. Боже, да даже в парке, куда мамаши приводят сопливых карапузов, чтобы покормить уток и поваляться на травке.
Что делает Хенрик? Совсем ничего?
Вообще-то, он смотрит… Пялится так, что у Тая колени дрожат, стукаясь друг о друга, ладони потеют, а в штанах… в штанах просто дымится.
Он не понимает, считаете? Смотрит эдакой невинной овечкой, ресничками хлопает… пялится… Снова пялится, видите? И губищи свои блядские лижет. Нашел тоже место.
Ромашка невинная… в заднице.
Он смотрит, он облизывается, он дышит. Вы слышали, как он дышит? Хотя, куда вам… Это же не вашу шею как кипятком опаляет, и сразу без перехода — мурашки. Все время мурашки, хоть дезинсекторов вызывай.
…при чем здесь стриптиз, боже? Рядом с Хенриком о таком и не думаешь, потому что стриптиз, мать его, круглые сутки.
Душевный, физический… еще какие бывают?
А что он вытворяет на съемках? Он не играет, на минуточку, он живет. Живет, провоцирует, соблазняет. Касается, трогает везде и повсюду. На камеру, в гримерке, в уборной, в кабинете у Андем. О да, она или привыкла, или не видит. Думает, Хенке очень тактильный. Вот только от других шарахается, как от заразных. А Тая надо трогать и щупать. Так, словно без этого — смерть.
Нет, Тарьей не против. Тарьей и сам не умеет держать руки в карманах и плывет от каждого вдоха. Но блять! Вы знаете, как Хенрик умеет касаться? Ладонью — по шее и все. Буквально оргазм.
А что при этом думают люди? Вокруг же люди живут. Вы тоже забыли? Конечно, епт, это же Хенрик. С ним и имя свое вспомнишь только после смерти или не вспомнишь даже тогда. И так по десять раз за ночь… про дни промолчим.
Все еще думаете, что Тарьей в порядке?
А я вам о чем? Вообще не в себе.
*
— Хенке, последняя сцена. Давай без фокусов, ладно?
Тарьей тихо вздыхает, даже не надеясь на чудо. А Хенрик… что Хенрик, распахивает свои невинно-голубые глазищи так широко, так изумленно… пиздец…
— Я что-то сделал? Не понимаю…
Конечно, блять, не понимает, куда там. И на съемках их эпизода второй серии в одном из пустых классов Ниссена это не он вылизывал рот Тая так старательно и вжимался, терся бедрами так, что Тай чуть не кончил в штаны. Прямо там, при всей съемочной группе. Пиздец.
— У нас сцена с едой. Давай ты не будешь сильно меня щупать сегодня? Хотя бы при камерах, Хенк.
Ни малейшей надежды, но Хенрик просто пожимает плечами: “Да без проблем”. И… может быть… блин, ну, неужели?
