— А что со мной не так? — с горечью улыбнулся Чонин.

— Всё не так. Ты… слишком необузданный, дикий. На тебе лишь налёт цивилизованности, и это очень хорошо заметно, что именно «налёт». В древности таких, как ты, называли демонами. Из-за высокого заряда сексуальности и… непостижимого таланта.

— Как мило. И поэтому…

— …им хочется тебя сломать. Не то слово. Хотя бы из банальной зависти и непонимания. А что было потом? На Кубе?

— Учитель танцев был на Кубе. Так, короткая интрижка. Ничего особенного. Просто об этом много болтали.

— О да, наверняка о тебе везде много болтают.

— Не то слово, — ядовито передразнил его Чонин. Лицо с резкими чертами по-прежнему было так близко, что Хань щекой ощущал размеренное дыхание: тёплые выдохи и тягучие неторопливые вдохи. — Ну так вот, теперь ты знаешь. Счастлив?

— Не знаю. Не уверен. А как… как это было в… первый раз?

Хань продолжал теряться под пристальным взглядом Чонина. Тот всегда смотрел на него. В свете всплывшей истории повышенное внимание Чонина к Ханю обретало новые оттенки и подтверждало догадки и домыслы, но Хань не представлял, что он должен чувствовать.

Отвращение? Неприятие? Пренебрежение? Потому что так надо и так принято?

Не получалось.

Хуже того, Ханя так и подмывало делать и говорить именно те вещи, что могли бы спровоцировать Чонина. На что-нибудь. Он редко испытывал настолько сильное желание вывести человека из равновесия, заставить сбросить маску, лишиться невозмутимости и показать себя истинного во всей красе — без налёта цивилизованности.

— Ты, правда, любишь навязывать своё общество? Или они сами падали тебе в руки?

— Чаще второе, чем первое, — внезапно ответил тут же и практически без раздумий Чонин. — Собираешься упасть мне в руки?

— Ещё чего! — Хань попытался оттолкнуть Чонина, но не преуспел. Чонин ещё и вцепился в его подбородок пальцами, уверенно придержал, не позволив ни отпрянуть, ни повернуть голову.

— Давай ты не станешь меня разочаровывать? — едва слышно пробормотал Чонин, почти коснувшись сухими губами щеки и уха Ханя. — Ты похож на невинного ангела, но я надеюсь, что целоваться ты умеешь.

— Представь себе! — огрызнулся Хань, предприняв ещё одну попытку вывернуться. Получилось намного лучше, чем раньше. Наверное, близость Чонина всё-таки пугала его, и он вырывался из крепких рук с остервенением и сильнейшим желанием сбежать куда подальше.

Недолго музыка играла: Чонин легко перехватил его руки и вновь прижал спиной к стене, после чего наклонил голову и позволил их губам встретиться. Всё началось с тепла, порождённого, наверное, их дыханием, и это тепло постепенно росло, превращалось в жар, охватывающий голову, подчиняло разум, медленно, но неумолимо заполняло тело — от кончиков волос на голове до кончиков ногтей на пальцах ног. Жар кипел под кожей, пробирал до самых костей и неожиданно заставлял дрожать, как от волны стылого холода.

Хань ухватился за плечи Чонина только потому, что колени подгибались из-за дрожи. Когда стоишь на ногах так неуверенно, трудно отталкивать единственную опору. О стене за спиной Хань совершенно позабыл, потому что Чонин умудрился сконцентрировать его внимание на одном себе. И если под кожей Ханя пульсировал жар, то Чонин казался уже пламенем, раскалённым металлом. Он обжигал пальцы и ладони Ханя даже через ткань футболки, обтягивавшей широкие и твёрдые плечи. И Хань сам ловил горячие выразительные губы, чуть прикусывал и пробовал на вкус кончиком языка.

Весь мир мог подождать, потому что прямо сейчас Хань не хотел думать вообще.

А причин для размышлений хватало. Например, была веская причина прекратить всё это, потому что Хань — преподаватель, а Чонин — его студент. И Хань мог пулей вылететь из колледжа, несмотря на снисходительность французов к отношениям подобного рода. А ещё Хань знал, как часто люди становятся пленниками его внешности и не видят ничего, кроме «красивой игрушки». И Хань до последнего не хотел верить, что Чонину мог бы понравиться парень, потому что это всё осложняло. Потому что Ханю невыносимо хотелось провоцировать Чонина и выводить его из себя, наблюдать за ним, за его огнём, за страстью, видеть в нём то же пламя, что горело внутри танцующего Чонина, выволочь на свет эту красивую одержимость и превратить…

…превратить…

Чонин упёрся ладонью в его грудь и припечатал спиной к стене. Смотрел в упор и с трудом делал вдохи и выдохи.

— Вот так это было. Почти. В первый раз, — едва слышно пробормотал он, продолжая прижимать Ханя к стене.

— Почти?

— Да. В первый раз это стоило мне разбитой губы, прокушенного языка и почти целого месяца терпеливых ухаживаний. Твоя реакция намного более обнадёживающая, чем тогда — реакция Кёнсу.

Хань не собирался смущаться по этому поводу или испытывать стыд. Он не считал, что сделал что-то недостойное. Его поцеловали — и он просто это оценил.

— Наверное, в те дни ты был намного хуже, чем сейчас. И, быть может, совершенно не умел целоваться.

Провоцировать, да. В глазах Чонина Хань с непередаваемым удовольствием различил закипающую ярость.

— О, прости, кажется, я ранил твою гордость?

— О да, мой кумир низвергся с пьедестала. Кто бы мог подумать, что ты такой опытный, — ядовито отозвался Чонин — с неизменной ироничной полуулыбкой на влажно блестевших после поцелуя губах. У Ханя кулак зачесался. Приложить кулаком об эту проклятую полуулыбочку было бы райским наслаждением, но увы, насильственные методы воспитания студентов нынче не встречали понимания в обществе. А этот вот конкретный студент был особенным — пикировки с ним доставляли Ханю удовольствие. Чонин не походил на других, и при всех своих прогулах он оставался самым умным и сообразительным в группе. Настолько умным, что Хань забывал о разнице в возрасте, когда беседовал с ним как в колледже, так и у себя дома. А ещё этот преследующий Ханя пристальный взгляд… Хань привык к нему. Привык, что Чонин смотрит только на него. Так — только на него, на других Чонин так вот никогда не смотрел.

А на пресловутого Кёнсу? На учителя танцев из Флориды? Как он смотрел на них? Точно так же?

При мысли об этом стало зябко и неуютно, и Хань машинально оттолкнул Чонина. Попытался. Чонин сильнее прижал его к стене собственным телом и уткнулся носом в шею под ухом.

— Глупо всё это как-то, не находишь? — Чонин тихо вздохнул, пощекотав неровным дыханием кожу под ухом. — Я представлял всё совсем иначе, только почему-то никогда не получается так, как хочется. Me odio por tanto quererte…

— Что? Что ты сказал? Я не понимаю по-испански.

— Неважно. — Вот теперь отстраниться попытался Чонин, но Хань не позволил.

— Скажи.

— Незачем. Не хочу всё усложнять.

— Поздно. Всё уже настолько сложно, что вряд ли станет проще хоть когда-нибудь.

— Перестань, а? Не строй из себя умника. Ты недавно получил неопровержимые доказательства, что я тебя хочу. Вряд ли мне что-то светит — мы оба это знаем. Так какого чёрта ты сам усложняешь и лезешь в это с головой? Боишься, что история с изнасилованием повторится? Ну тогда можешь выдыхать. Я не верю, что хоть кому-то из нас станет лучше, если я это сделаю. Шансов, что ты меня возненавидишь, девяносто девять из ста. Я сам себя ненавижу, не хватало ещё, чтобы ты тоже этим же занимался.

— Почему? — Хань не стал конкретизировать, Чонин понял его и так.

— Потому что слишком сильно… — Чонин умолк и отступил на шаг. Всё тот же пристальный взгляд. Непроницаемый. — Мне не нужно делать тебя своим, чтобы подарить сердце. Вот и всё.

Он немного неловко взъерошил длинную чёлку, сделал ещё шаг назад, круто развернулся и стал спускаться по лестнице.

Хань пришёл в себя через минуту и кинулся следом, догнал Чонина у самого выхода и врезался в его спину.

— Какого чёрта…

— Я с тобой иду. Купим по пути что-нибудь на ужин.

— Что?

— Хочу посмотреть, где ты живёшь.

— Ты спятил? Вроде бы по голове я тебя не бил.