Но их все-таки заметили.
Послышался галдеж, резкие команды, прозвучали первые выстрелы, затем забубнил крупнокалиберный пулемет, и пули стали швыркать над головами, срезая ветки и верхушки березок и осин.
Первое побуждение – бежать назад. И они побежали. Только шагов через двести-триста поняли, что назад – это к тем немцам, которые идут сзади. Передние без всякой команды свернули резко на северо-запад. Всё сосны, сосны да застывшие песчаные дюны, покрытые травой, брусникой, черникой, толокнянкой, в иных местах папоротником и густыми зарослями можжевельника.
Лай собак все ближе и ближе. А дышать уже нечем. И ноги поднимать все труднее, и пот заливает глаза. Пивоваров некоторое время бежит сзади, но затем криком останавливает людей и выходит вперед. Не потому, что самый выносливый, а потому, что его место впереди, и никто из матросов больше не решается обогнать капитана второго ранга.
Но уже кто-то начинает отставать. Пропал из виду интендант.
– Рассыпайтесь! – прохрипел на ходу Пивоваров.
Через минуту оглянулся – сзади лишь сигнальщик Тимохин. В руках у него заостренный кол. У самого Пивоварова – железная полоса. Кажется, кто-то в последний момент сунул ее ему в руку.
Еще через какое-то время выскочили на просеку, а там люди в гражданском. С вилами, палками. Увидели Пивоварова с Тимохиным, засвистели, заулюлюкали, побежали навстречу и наперерез, все здоровые, прут по лесу словно лоси – не убежишь.
Пивоваров остановился и повернулся к ним лицом, сжимая в руке почти бесполезную железку. И Тимохин остановился и встал рядом, выставив вперед кол.
Подбежало человек восемь, окружили, но близко не подходят, переговариваются, хохочут. Иногда кто-нибудь сунет вперед вилы, сделает выпад, но не серьезно, а попугать и поиздеваться.
– Что, коммунисты, набегались? Литовской земли захотели? Царствовать? – заговорил один из них, мордастый, здоровый, с толстой шеей и огромными ручищами, кривя от ненависти и презрения толстые губы. – Вот так мы и вашего Сталина – и на веревку, на веревку…
– Ах ты, сука немецкая! – вскрикнул Тимохин. – Сталина на веревку? – и кинулся с колом наперевес на мордастого, но его ударили по ногам, сбили на землю и стали топтать, бить кольями, а Тимохин все катался по земле, не выпуская из рук своего кола, и все норовил задеть им кого-то, наверное, уж и не видя никого залитыми кровью глазами. Кол выбили у него из рук, потом подошел один в шляпе с черным пером, поднял вилы-тройчатку и, хекнув, всадил их в грудь Тимохину, и колол, колол, пока матрос не затих окончательно.
Только после этого они повернулись к Пивоварову, сидящему спиной к тонкой сосне с искаженным от муки и ненависти лицом: он кинулся на помощь Тимохину, когда того сбили с ног, но его ударили под колена, а потом по голове.
– Комиссар? – спросил все тот же мордастый. – Коммунист?
– Коммунист! Комиссар! – выдохнул Пивоваров, вдруг почувствовав, какого огромного значения тяжестью наполнились в его сознании эти два слова, и еще раз повторил: – И коммунист и комиссар! А вы… вы – фашисты.
– Мы не фашисты, мы – литовцы! – крикнул все тот же мордастый. – Сейчас ты будешь жрать нашу землю. Пока не лопнешь, пока…
Пивоваров оттолкнулся спиной от сосны, пытаясь встать, но его опять ударили по голове – вспышка молнии и чернота.
Очнулся Пивоваров оттого, что на него льют воду. Прямо перед ним, в шаге от его раскинутых ног, стоит немецкий офицер в фуражке с высокой тульей. Увидев, что Пивоваров очнулся, он сделал знак рукой, подошли двое, взяли за руки – за ноги, положили на носилки, понесли.
«Зачем?» – подумал Пивоваров с недоумением и потерял сознание.
Ответ на свой вопрос он получил лишь через несколько часов: немцам нужны были свидетели для выяснения обстоятельств побега пленных, потому что охрана путалась, уверяя, что на них напало не меньше взвода вооруженных русских. Пивоваров оказался одним из немногих оставшихся в живых, кого немцам удалось захватить и вырвать из рук озверевших добровольцев из местных литовцев, участвовавших в облаве. Однако он и сам не знал, сколько человек напало на охрану и кто были эти люди. Все произошло так быстро, а взрывы и выстрелы оказались столь неожиданными для пленных, что первым и единственным их побуждением было бежать, бежать как можно скорее и без оглядки. А кто нападал и сколько их было, это пришло потом, однако никого из нападавших среди тех, кто уехал на машинах, не оказалось.
Ясно одно: нападавших было немного, и они не захотели почему-то смешиваться с пленными.
Секрета в этих своих сведениях Пивоваров не видел, поэтому на вопросы немецкого офицера, молодого и весьма симпатичного, допрашивавшего его на месте происшествия, отвечал так, как оно, это происшествие, ему представлялось. И о своем пленении тоже, скрыв лишь свое настоящее имя и звание. Объяснить себе, зачем он это сделал, Пивоваров даже не пытался, а как тогда решили, за кого он себя выдаст, так он и поступал. Может, о нем будут спрашивать кого-нибудь из матросов погибшего сторожевика, не сумевшего уйти от преследователей, и получится, что кто-то из них двоих врет, а это совсем ни к чему, потому что ложь эта может ухудшить обстоятельства для того матроса, и виноват будет именно Пивоваров.
Капитан второго ранга еще не вполне осознал, что такое немецкий плен: его представление о немцах оставалось в другом плену, то есть в плену того, что немцы – культурная и революционная по существу своему нация, давшая миру Маркса и Энгельса, Гегеля и Гёте, Вагнера и Баха, что в тайне большинство из немцев относится к Советскому Союзу с симпатией, потому что это большинство состоит из рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции, следовательно, и к нему, Пивоварову, тоже. Его задача – находить с ними общий язык, завоевать доверие и укрепить эту их симпатию, а там… там будет видно. И вообще все это ненадолго: вот подтянутся резервы, Красная армия нанесет ответный удар – и этот симпатичный офицер, который допрашивает сейчас Пивоварова, первым протянет ему руку и… и война закончится разложением немецкой армии, революцией и падением гитлеровского режима.
Пивоваров мог бы даже сказать этому немцу, что он в эту минуту думает о нем и о войне, о неизбежных ее последствиях, но рядом сидел за столом другой офицер, одетый в черную форму, со свастикой на рукаве и с черепами. Помнится, их, командиров флотилии сторожевых кораблей, знакомили на одном из политзанятий с организационной структурой немецкой армии и говорили, что черная форма – это форма эсэсовцев и гестаповцев, убежденных фашистов и заклятых врагов коммунизма и пролетарского интернационализма. Раскрываться перед этим гестаповцем не имело никакого смысла.
– Это есть хорошо, что ви иметь говорить правда, – говорил немец, рассматривая Пивоварова почти немигающими холодными глазами. – Ви есть понимать, что поступил глюпо, имея желание бегать от плен, как… как… э-э… маленьки кролик. Еще один такой бегать из лагерь, мы будем… шиссен, рас-стрельять. Понимать?
– Да-да, – кивнул головой Пивоваров и покосился на офицера в черном, который начал что-то говорить короткими отрывистыми фразами, в которых Пивоваров разобрал несколько слов, в том числе: офицер и коммунист.
– Ви есть коммунист? – выслушав черного, спросил симпатичный офицер.
– Н-нет, – сказал Пивоваров, не отрывая глаз от лица симпатичного немца. Но тут же ему стало стыдно, что он отказывается перед лицом врага от своей принадлежности к партии, от своего офицерского звания. Однако за несколько дней плена он наслушался всяких историй о том, как немцы расправляются с комиссарами, коммунистами и евреями, а ему хотелось жить, увидеть свою семью и, если доведется, отплатить немцам за потопленный корабль и… и за все, за все.
– Ви есть врать. Это не есть хорошо. Ви не есть похожи на рядовой матрос.
– Я не говорю, что я рядовой матрос. Я – старшина первой статьи. Из резервистов. Призван в конце прошлого года…
– Ми это слышать один раз, – перебил его симпатичный офицер. – Пусть будет так. Это есть ваша совесть – говорить правда или не говорить, – усмехнулся он, как показалось Пивоварову, с презрением. – Можете идти.
