При этом не суть важно, действительно ли во всем этом заключается Евангелие будущего, важно другое: все это есть действительно Евангелие русской души, выражение самых интимных, искренних и одновременно с этим самых фундаментальных и нетленных проявлений ее архетипической специфики, уходящей корнями в генетический код истории России. Одним из теоретически наиболее осмысленных выражений его духовной составляющей является идея соборности и всеединства. Соборность - это специфически русский социально-этический идеал устроения человеческого общества не просто на принципах гармонизации его социального и этического начал. Сама по себе такая гармонизация - универсальное явление истории. Национально-русская специфика этой гармонизации придается масштабом вторжения этического начала в ткань социальности и ее этизации.
Соборность - это синтез индивидуализма и универсализма, особая форма единства общего и единичного при полном сохранении богатства единичного, особая форма бытия целого, при котором оно не только неразрывно объединяет все части, но и налично в каждой своей части. Это момент не борьбы, а единства и гармонии противоположностей, при которой ни одна из них не может перевешивать другую, а тем более приноситься в жертву другой. Страдает ли один человек, страдают все, радуется ли один - радуются все. В этом своем значении "соборность противоположна и католической авторитарности, и протестантскому индивидуализму, она означает коммюнитарность, не знающую внешнего над собой авторитета, но не знающую и индивидуалистического уединения и замкнутости"33. Она противоположна крайностям противоположностей - абсолютного индивидуализма, когда один человек другому просто прохожий, и абсолютного коллективизма, когда личность подавляется в ущерб навязанной извне "общей воли" и "общего интереса".
Соборность - это особый тип единения людей, выступающий как результат искания добра для всех и каждого, в пределе для всего человечества, тип единения через всемирное "боление" за всех. И такое возможно, если такое единение - плод общения в любви, общения, в котором любовь предстает актом специфического самоотрицания, забвения своего Я в другом Я. Однако именно в этом самоотрицании и забвении человек впервые обретает самого себя, свою подлинную сущность и обладает ею в полной мере. В подлинном акте любви человек не теряет себя, а, напротив, обретает себя в своей подлинной человечности, и чем больше растворяет себя в другом Я, тем больше становится человеком, духовно богатым существом. Отдавая себя в любви, человек обретает любовь в себе и для себя, он не только развивает в себе любовь, но и получает ее со стороны. Он становится дважды богаче - в себе и для себя, он становится любимым и способным к любви, к высшим формам бытия человеческого в человеке. Так понятая любовь - основа соборного общения, которое утверждает волю к любви за счет преодоления воли к власти, волю служения человеку за счет отрицания воли господства над ним.
На этом фоне всеединство предстает как всечеловечность, как дополняющая соборность новая ипостась русского духа и души России. Это способность воплотить в себе все, что есть человечество и что есть в человечестве, стать его эхом и зеркалом и одновременно с этим не противостоять человечеству, а растворяться в нем. Не быть бытием только в себе и только для себя, но быть бытием еще и для другого, и прежде всего для другого. Всеединство - это бытие по логике бытия другого, абсолютная отзывчивость на эту логику, как логику другого, а потому переживание ее не просто умом, но и сердцем. Это бытие сердцем, воспринимающее чужую боль, страдающее и сострадательное бытие. Это принципиальная открытость неисчерпаемости бытия, это абсолютная восприимчивость к нему, которые становятся таковыми, как раз по мере вхождения в пространство тотальной этизации бытия - в пространство добра, любви и правды. Только так и на этой основе, на основе соборности и всеединства просто бытие в истории становится подлинно русским бытием в подлинно русской истории.
Вполне очевидно, в бытии, поставленном на такие основы, проблема господства вообще перестает быть проблемой бытия. Ведь сам по себе феномен господства - это проблема для тех, кто ищет блага только в себе, и прежде всего только для себя, и, главное, для этого блага готов пожертвовать благом всего мира. Подлинное бытие подлинной России подчинено другой логике: она ищет блага в себе и для себя, но только такого, которое могло бы стать еще и благом для других. Для достижения такого бытия нельзя жертвовать благом всего мира, ибо тогда оно перестает быть благом для других. Нельзя жить для Бога, живя только для себя. Бог начинает жить лишь в том пространстве, которое становится еще и пространством бытия и для других, и чем больше оно становится таковым, тем больше становится богоугодным, а потому и богоподобным бытием1.
По этой причине, в отличие от Запада, Россия не укоренена в бытии, как только в пространстве простой целесообразности, практицизма и меркантилизма, в пространстве ухоженного и устроенного бытия. Россия не так целеустремлена к абсолютному прагматизму, как Запад, ибо для истинного духа России всякое бытие теряет подлинный смысл, если оно перестает быть еще и бытием добра, любви и правды жизни. В основании своего стремления к абсолютному прагматизму Запад положил разрушение веры в абсолютность нравственных абсолютов, в совершенную непреложность различия между добром и злом, добродетелью и пороком, любовью и нелюбовью, благородством и низостью, правдой и неправдой жизни.
Хуже того, он пошел еще дальше - разрушил не только веру в абсолютность морального абсолюта, в его реальность и в реальность его измерения, но и само место его бытия, каждый раз по-новому определяя само место, где бытие может иметь ценность и смысл морального абсолюта. Так были заложены основы европейского нигилизма. Это был исторический выбор Запада, по крайней мере, той его части, которая олицетворяет подлинный дух Запада, выбор, предопределяющий различия между Западом и Россией на уровне их базовых духовных архетипов. Что же касается России, то для нее все, что имеет вес и меру, приобретает цену, ценность и смысл лишь после того и в той связи и мере, в какой отмечено духом добра, любви и правды. А потому конечным воплощением духа России - поиска конечных оснований Добра, Любви и Правды жизни не может стать ни дух абсолютного могущества, ни абсолютного прагматизма, а только дух самовозрастания Добра, Любви и Правды жизни, их абсолютности. Ибо, будучи в пространстве добра, любви и правды, нельзя выйти к нечто другому, чтобы оно вновь не стало, прежде всего, добром, любовью и правдой.
В этом суть истинного духа подлинной России - духа абсолютного добра посредством любви, обретающего реальности правды жизни. Это архетип архетипов России, предельное духовное основание ее бытия в истории, то, с чем пришла Россия в этот мир, и то, с чем она уйдет из него как Россия, то, что определяет и воспроизводит бытие России в истории в качестве бытия локальной цивилизации со своим уникальным генетическим кодом истории. В этом великая сила великой духовности России, но в этом и ее слабость высокая уязвимость для влияния идей с выраженным вненациональным содержанием, для вталкивания собственной истории в пространство вненационального исторического развития, для формирования собственной субъектной базы истории на вненациональной основе.
В самом деле, почему Россия так чутка к идее добра и справедливости, к поиску абсолютных оснований и того и другого, к их реализации в практике жизни? Да потому, что основные акценты духовного поиска смещены как раз в сторону поиска конечных оснований абсолютного Добра, Любви и Правды жизни. Здесь же, в поиске путей слияния с ними в практике жизни находятся истоки русского максимализма, фанатичной нетерпимости и непомерной страстности. Истинная природа добра, любви и правды жизни - это пространство принципов, а не компромиссов, бытие в пространстве святости, а не прагматизма, это духовное, а не меркантильное бытие. И в качестве такового оно тяготеет к духовным максимам бытия, к страстному отстаиванию высших ценностей жизни, жертвенному служению им, как высшим ценностям бытия. Такова природа добра, любви и правды жизни - они тяготеют не к срединному пути в бытии, а к его крайностям.
