Наконец, мы добрались до дома. На кухне к нам присоединилась только мама. Бабушка неважно себя чувствовала и уже легла спать, а папа работал с замечаниями каких-то очередных оппонентов по поводу его диссертации. Пока закипал чайник, я повторила маме рассказ о замечательном спектакле и в подробностях описала полюбившийся мне эпизод, в котором участвовал обожаемый мною актер.

– Ну, а тебе, Олег, что больше всего понравилось? – обратилась мама к моему молодому человеку.

– Бутерброды с салями, – улыбнулся он. – И пиво «Золотое кольцо».

– Неужели Достоевский не тронул? – покачала головой мама.

– Ну, во-первых, это был не сам Достоевский, а лишь спектакль по мотивам «Братьев Карамазовых», а во-вторых… во-вторых, я терпеть не могу Достоевского, – признался Олег.

– Как же это можно не любить Достоевского? – развела руками мама. – Ведь он же гений!

Олег не был заядлым спорщиком. Даже в разговоре со мной он всегда старался избегать таких тем, где имелся хотя бы малейший шанс на расхождение во мнениях. Отметив, в чем мы не совпадаем, он потом осторожно, деликатно и исподволь старался переубедить меня. Часто я сама не замечала, как принимала его сторону. Но в этот раз он оказался на удивление резок.

– Инна Дмитриевна! Вот вы сейчас сказали сразу две странные вещи: вы сказали, что не любить Достоевского нельзя, и сказали, что он гений. Но, простите, не любить можно что угодно и кого угодно. Это, несомненно, дело вкуса. И второе: кто сказал, что Достоевский – гений?

– Это сказали многие по-настоящему понимающие люди. То, что Достоевский – гений, знают все!

– А я, простите, не знаю. И берусь доказать, что написанное Федором Михайловичем, подчас не только безнравственно, но, плюс к тому, еще и нелогично, неграмотно и беспомощно в художественном смысле. Хотите, возьмем книжку «Карамазовых» или «Преступление и наказание» – и я покажу вам, Инна Дмитриевна…

– Не хочу, Олег! Советую тебе почитать серьезных критиков и не считать, что ты умнее всех!

Подозреваю теперь, что мама давно ждала, когда сможет достойно поставить Олега в неудобное положение. Ей очень хотелось, чтобы я увидела как можно больше его недостатков.

Олег позеленел от раздражения и отодвинул от себя только что наполненную чашку чая. Желая как-то ослабить возникшее напряжение, я произнесла:

– Но ведь совершенно несомненно, что «Великий Инквизитор» написан действительно гениально, и сегодня он был гениально исполнен гениальным актером!..

– Просто ты гениальный зритель, Анюта! Запасшись заранее тезисом о «гениальности», ты готова прочитать то, что не написано, и услышать то, что не сказано.

– Но ведь не я же одна! – воскликнула я, и обрадовалась, заметив, что мама одобрительно кивнула мне.

– Вопросы искусства не решаются голосованием. Знаете, Инна Дмитриевна, я обожаю сказку про голого короля. Вот это – шедевр! Не ней зиждется огромная часть всего мирового искусства – от Рабле до Писсаро. Автор попадает в «струю», и дальше даже тысячи мальчишек, вопящих, что король-то, на самом деле, голый, не заставят толпу осознать, что цена тому, что мы сегодня видели, – ломаный грош!

Вдруг меня пронзила мысль: Олег, наслушавшись моих славословий в адрес «великого» актера и режиссера, меня просто приревновал! Сейчас я, конечно, понимаю, какая это была чушь, но тогда, сама не знаю почему, с моих уст само собой сорвалось:

– Знаешь, Олег, многим амбициозным людям, не имеющим достаточно таланта, подчас остается только поливать грязью тех, кто их неизмеримо выше!

Я даже не задумалась, как оскорбительно звучали мои слова. Перед моим мысленным взором стояло бледное вдохновенное лицо и слышались полные явного и потаенного смысла слова из «Великого Инквизитора».

На кухне воцарилась тишина. Оскорбленный Олег поднялся и как-то нерешительно и грустно сказал:

– Извините… мне не хочется чаю… мне, пожалуй, домой пора…

Еще не поздно было остановить его, попытаться обратить все в шутку, но я не сделала этого. Я молча поднялась, пропустила его в коридор и даже не подошла к двери, чтобы проститься.

– Молодец! – похвалила меня мама. – Ты повела себя очень достойно и мудро, как настоящая женщина. Парень просто зазнался… И отсутствие хорошего воспитания дает себя знать!

Я кожей почувствовала, насколько мама терпеть не может не столько самого Олега, сколько его мать… да и Кирилла Ивановича заодно.

– Не волнуйся! – продолжила мама после минутной паузы. – Он завтра и позвонит, и придет, и извиняться еще будет! Будь тверда, Аня!

Через полчаса у нас зазвонил телефон. Мама взяла трубку. Звонила Тамара Ильинична, поинтересовалась, у нас ли Олег. Мама строго ответила, что Олег заходил, но уже ушел, а она, в свою очередь, просит никогда не звонить нам так поздно, так как, в отличие от людей «свободных профессий», и она сама, и мой папа очень рано встают и очень устают на работе.

Странно, во время этого разговора меня не покидали две мысли: первая – что мама, как всегда права, и вторая – что, если моя судьба окажется сломанной, то именно мама будет ответственна передо мной за мои неудачи и даже несчастья. Сама не понимаю, почему мне казалось важным осознание того, что за меня несет ответственность кто-то старший? И почему моя дочь Маша совсем другая?

Олег не позвонил. Я тоже не стала звонить ни на следующий день, ни после. Мне, честно говоря, очень хотелось набрать его номер, но, всячески подбадриваемая мамой, я сдержалась и не стала этого делать.

Я не звонила целых две недели. А потом узнала, что тем вечером, когда Олег шел от нас, в его дворе мои бывшие одноклассники Сургучев и Коротков пытались изнасиловать какую-то незнакомую девушку, шедшую из гостей к метро. Олег вступился за нее и получил удар ножом в живот. Врачи чудом спасли ему жизнь, а спасенная девушка, пока он болел, не отходила от его постели. Когда Олег выздоровел, она в его постель перебралась, да там и осталась. Эта девушка стала его законной женой.

А я опять сделалась никому не нужной «серой мышью». За весь первый курс института меня никто не пригласил ни в кино, ни в театр, никто не попытался даже поцеловать. Единственным мужчиной, с которым я чувствовала какую-то эфемерную связь, оставался тот самый «великий». И, хотя я была уже вполне взрослой и, казалось бы, разумной девушкой, по ночам продолжала грезить о том, что мы когда-нибудь встретимся с ним. Я специально делала все, чтобы не слышать про его детей, жен и любовниц, про семейные дрязги и скандалы – все это было неважно. Я осознавала, что, защищая его честь, я потеряла любившего меня молодого человека. При нашей встрече «великий» просто обязан будет освободиться и от всех своих многочисленных вериг Гименея, и от сокрушающего влияния Бахуса. Мы будем оба свободны – он и я, и мы будем вместе счастливы – он и я. Какой бред!

Скажу совершенно честно: моя дочь Маша стала первым человеком на земле, с которым я поделилась своими девичьими мечтами, глупыми и смешными, как мне казалось… К моему потрясению, она не стала смеяться, а наоборот, мрачно насупила брови. Я попыталась хохотнуть сама:

– Ну, не дура ли я была? А, Маш?!

– Нет, не дура… Дурой была бабушка!

– Как ты можешь так говорить?! – возмутилась я непочтительностью своего ребенка.

– Хочешь, я ей сама скажу, что она дура?

Я понимала, что от внучки Маши мама выслушает все что угодно.

– Тебя надо было к доктору вести, мама. К психиатру! Еще чуть-чуть – и меня бы в помине не было: ты бы или таблеток наглоталась, или с моста бы кинулась!

Самое дикое, что Маша права. В свои семнадцать-восемнадцать лет я не знала, зачем живу. Меня не интересовала та наука, которой я училась на четверки и пятерки. Я не хотела становиться программистом. Я проклинала тот день, когда отпустила Олега, и я проклинала себя за то, что не заставила его лишить себя невинности. Даже девственность стала для меня невыносимым свидетельством собственной ненужности. После нескольких проникновенных бесед с мамой о «мышастости» я окончательно осознала, что не нужна больше никому – ни как жена, ни как любовница, ни даже как бл… на одну ночь. Моя жизнь не имеет никакого спроса. Я не-во-стре-бо-ва-на! И мысли о суициде порой действительно искушали меня своей радикальной простотой.