Несложно догадаться, что произошло.
Богом клянусь, я убью этого сукиного сына. Перережу его чертову глотку, отрежу член и запихну в хренову дыру в шее.
Мне нужно дышать глубже, чтобы успокоить ярость. Мой характер всю жизнь был для меня проблемой, и теперь он возвращается с ураганной силой. Я научился контролировать его, сдерживать, а не набрасываться на всех, как раньше. Я едва ли не вылетел из школы, потому что тратил много времени исключительно на драки. Меня чуть не выгнали, когда один подросток попал в больницу после драки со мной.
Конечно, начал всё, черт возьми, он. Напал на меня на стоянке после футбольной тренировки. Он тоже надрал мне задницу. Сбил с ног, выбил зуб, сломал нос. Он не думал, что я встану, но я встал и он получил свое. Парень провел в больницу неделю, сломано у него было много чего.
Теперь этот придурок, Абдул, бьет Ранию, и я не могу мыслить здраво. Не могу соображать. Я не должен так реагировать. Должно быть, ее волнует, что этот самый Абдул - какой-то высокопоставленный генерал иракской армии. А мне плевать. Я все ещё намерен убить его к чертям, раз уж он снова ее касается.
Она сбежала после поцелуя. Сбежала после того, как поцеловала меня. Я этого не предвидел. Она сидела рядом со мной, сочная и прекрасная; ей было больно, она нуждалась в комфорте. Нуждалась в защите.
Женщин бить нельзя. Женщин нельзя насиловать. Что-то первобытное во мне реагирует на ее близость и на ее боль. Мои губы коснулись ее прежде, чем я осознал, что творю, а потом я уже потерялся в мягкой сладости ее губ.
Боже, да я опьянел. Она на вкус, как мятная зубная паста. А, казалось бы, небеса. Ведь просто поцелуй, а я сделался настолько твердым, что, думал, взорвусь, а она меня даже не коснется. А потом Рания оттолкнула меня со слезами на глазах. Я не понимаю, почему она плакала. Не казалось, что она знала, как целоваться. Она не ответила, просто позволила нашим губам соприкоснуться; Рания была скованной, застывшей. А потом она заплакала.
Думаю, это был ее первый поцелуй. Кажется невероятным, но правдивым.
Потом она поцеловала меня, наклонилась и пленила мои губы своими; думаю, я даже немного кончил в штаны. Я до сих пор мучительно тверд. Болезненно тверд. А она ушла, убежала от меня, от нашего поцелуя.
Судя по выражению ее лица, она так же сбита с толку, как и я.
Я так тверд, что всё ещё больно. Мне нужно освобождение. Я мог бы позаботиться о себе, но очиститься у меня не получится. Я медленно и мучительно опускаюсь, ложусь, фокусируясь на мыслях о чем угодно, кроме Рании. Взываю к воспоминаниям о боях, но они приводят лишь к лицу Рании, когда она впервые спасла меня.
Я обязан ей жизнью и отказываюсь позволять ее бить.
Мой боевой нож - единственная часть моего снаряжения помимо одежды, которая оказалась здесь, со мной - лежит в углу возле моей ноги. На его поиск уходит несколько мучительных мгновений. Я часто останавливаюсь, чтобы отдышаться и уменьшить захват боли. Больно до тошноты, но я стискиваю зубы и пробиваюсь сквозь это ощущение. Прячу нож под одеяло рядом с рукой. Когда я в следующий раз услышу, что снова происходит нечто подобное, я это остановлю. Мне плевать, насколько сильна боль. Плевать, если швы разойдутся или ребра вновь сломаются. Я не позволю случиться этому вновь.
Эта животная ярость при мысли о том, что Рании причинят боль, озадачивает меня, сбивает с толку. Не знаю, откуда она взялась, но ни объяснить, ни игнорировать ее я не могу. Здесь не только мой характер и воспитание. Всю мою жизнь отец вбивал мне в голову, что женщин нужно защищать. А не бить. Никогда.
Женщин нужно лелеять, о них надо заботиться. Папа всегда придерживал дверь для мамы. Он обращался с ней, как с королевой. Он был сложным человеком, яростным, тревожным и сломленным опытом войны, но все это никогда не превращалось в жестокость ко мне или к маме.
Мое стремление защитить Ранию - это и еще что-то. Что-то глубже, сильнее, свирепей. У меня не хватает смелости присмотреться к этому чему-то пристальней, потому что это невозможно. Неосуществимо.
Боль меня изнуряет. Я закрываю глаза и стараюсь не представлять лицо Рании, не вспоминать о ее губах. И все же это не работает, и я теряюсь в памяти о ее карих, словно растопленный шоколад, глазах, о ее алых губах и мягкой коже.
Она поцеловала меня.
Проклятье.
Мне просто нужно еще немного подлечиться, чтобы встать, выбраться отсюда и добраться до базы. Я не справлюсь с этим. С ней. С ощущением ее губ на моих - будто кусочком сладких завораживающих небес; как ее мягкая, но упругая грудь вжималась в мою... как твердели ее соски... донесшийся до моего носа аромат ее возбуждения...
Мой пульсирующий член тверд, как скала.
Видите? Дерьмо. Она у меня под кожей. В голове. И что же мне, черт возьми, делать? Я не могу снова ее поцеловать. Это не должно случиться. Так продолжаться не может. Физически сейчас я ни на что не способен, но... это не правильно. Это... ошибка. Она проститутка. Иракская женщина. Когда-нибудь я уйду отсюда и никогда не увижу ее снова.
А ещё ей всё также надо работать. Благодаря ее трюкам в моем животе есть еда. Вода. Перевязки. Мазь с антибиотиками. Без ее Джонов я бы голодал. Если кто-нибудь прознает обо мне, я умру; и она умрет, а может и хуже.
Как я смогу спать с ней, а потом просто лежать тут и слушать, как она отсасывает? Не смогу. Здесь бы разверзся ад.
Черт. Почему я вообще даже думаю о том, чтобы спать с ней? Я не могу. Не буду.
Но, Боже правый, она сексуальна. Мучительно. Эти блестящие густые светлые волосы, обрамляющие ее лицо, большие темные глаза, горящие от таких эмоций, что я не могу их определить, не могу понять. Ее гибкое пышное тело, прижатое к моему...
Я стону и со вздохом тру лицо. Мой член оказался в ловушке и болезненно изогнулся. Я стягиваю одеяло с бедер поправляю себя в своих БДУшных штанах6. Но это касание было ошибкой. Я почти готов кончить. Поцелуй с Ранией, а потом мысли о ней... из-за этого мой стояк вечен. Я сжимаю член в кулаке и снова думаю о том, чтобы удовлетворить себя.
Касаясь себя, я чувствую присутствие другого человека. В дверях стоит Рания, на наблюдает за мной со странным выражением лица.
— Дерьмо, — говорю я, быстро накидывая на себя одеяло.
Меня переполняет смущение. Я бросаю взгляд на Ранию, которая все еще стоит в дверях и пялится на меня. Я ожидал, что она расстроится или испытает отвращение, или... не знаю. Только вот я не ожидал, что ее щеки вспыхнут; она осматривает комнату, словно желая забыть то, что видела, но в то же время желая увидеть чуть больше.
— Мне жаль, — говорю я на своем хромом, ломаном арабском с акцентом.
Она пожимает плечами, не глядя на меня. Я хочу объясниться, но не могу. Даже если бы она свободно знала английский, или я - арабский, я бы все равно не смог. Не смог бы подобрать слова. Наконец она качает головой, будто прогоняя видение, и идет на кухню. У нее в руках пакеты из бакалейной лавки, а я и не заметил.
Хочу встать и взять их у нее, отнести для нее, но не могу.
Она не смотрит на меня, и когда ее взгляд скользит по комнате ко мне, я его не могу удержать. Интересно, знает ли она о том, что делает меня таким твердым?
Сейчас желание поутихло. Но Бог мне в помощь, если она подойдет ближе. Ко мне вернется эрекция, даже если она посмотрит на меня не так. Или так. Зависит от того, как все понимать.
И худшее в этом - неосуществимость. Этого никогда не случится. Мне нужно быть умным. Даже если это и случится, могу сказать: просто сексом это не назовешь. Как она забирается мне под кожу... как стучит сердце, когда она на меня смотрит, касается меня, как я отчаянно хочу просто посидеть и поговорить с ней... Если что-то и произойдет, оно будет эмоциональным. Я достаточно умен, чтобы это понимать; теперь мне просто нужно быть достаточно умным, чтобы этого не случилось.
Мне приходится продолжать напоминать себе думать головой, а не членом. Не сердцем.
