Из меня вырывается проклятье, я оборачиваюсь, прижимая рубашку к груди, морщусь от боли и аккуратно подставляю свое плечо под его. Его вес на мне огромен, как необъятное подавляющее бремя, а я могу сказать, что он даже не опирается на меня. Я разгибаю ноги, слышу, как он резко вдыхает, когда это движение тревожит его раненное плечо. Хантер не отодвигается от меня. Просто стоит, используя меня как опору, и восстанавливает равновесие. Его рука спускается по моей, пальцы скользят по бедру. Я стараюсь игнорировать его прикосновения, дрожь и ощущения от них: не грязные и не нежеланные. Он, наконец, сжимает мое плечо и прыгает к кровати, а я двигаюсь с ним, медленно и постепенно. Он останавливается над спальным местом из одеял, словно пытаясь понять, как бы ему опуститься наиболее безболезненно.

Он опускается на одну ногу, в неловком маневре выставив перед собой раненную ногу. Американец почти принимает сидячее положение, осторожно вздыхает и позволяет себе, кряхтя, упасть.

Он делает вид, что не замечает. Я вжимаюсь в рубашку, и его глаза следят за мной, жадно осматривая мое тело, прежде чем отвернуться. Не знаю, что чувствовать из-за его взгляда на мне. Я должна рассердиться на него за рассматривание. Но нет. И потом, я проститутка, я уже, должно быть, привыкла к мужским взглядам, так и есть. Но почему-то Хантер другой.

Он не должен быть исключением, но так и есть.

Я хочу, чтобы он посмотрел на меня, и злюсь на себя из-за этого.

Перевязываю его ногу, стараясь не касаться его. Готовлюсь к приходу своего следующего клиента, и глаза Хантера темнеют от ярости и еще чего-то, чего я не рискую определить.

Ничего не могу поделать со своими мыслями. Только воспоминания и боль.

Дерек мертв. Эта мысль просто убивает. Меня слишком затянуло болью и тайнами Рании, но сейчас, когда я один, а она «работает», все, что я могу делать, - чувствовать боль.

Боже. Он был моим лучшим другом. Моим единственным настоящим другом. Моим братом. Я бы убил за него. Мы уже стояли над окровавленными телами друг друга.

Он ушел, но боль не позволяет мне плакать. Я не могу. Не знаю, как. После смерти моих родителей я плакал в одиночестве, в ванной. А с тех пор больше и не плакал. Ни по какому поводу.

Я в любом случае не буду плакать по Дереку. Он не хотел бы этого. Он позволил бы мне напиться в свою честь. Подцепить горячую цыпочку для него. Конечно, ничто из этого сегодня не случится.

Осознание всей ситуации бьет по мне. Я ранен и окружен боевиками. Никаких признаков моего подразделения. Они могут вернуться за мной или, в конце концов, за моим телом. А до тех пор я здесь застрял.

Связанный с этой девушкой, этой малышкой, этой проституткой. Рания. Ее имя - музыка. Ее глаза - завуалированные океаны чувств. Она прячется за яростью, жесткостью. Все это игра. Я вижу боль. Вижу страх. Вижу нужду. Она одинока. Она ненавидит свое занятие.

Думаю, я озадачиваю ее так же, как и она меня.

Рания возвращается, приводя себя в порядок. Теперь знакомая картина. Она возвращается из соседнего здания, из полуразрушенной мечети - думаю, так оно зовется. От меня не скрылась ирония: проститутка работает в разгромленной церкви. Она идет в ванную, приводит себя в порядок, потом садится со мной, и мы учим друг друга языкам. Думаю, я схватываю арабский быстрее, чем она - английский. Прошло только несколько дней, а я уже могу понимать слово тут и слово там, могу даже сказать что-то сам. Хочу говорить свободно, чтобы иметь возможность разговаривать с ней. Чтобы иметь возможность понимать, что она говорит. У нас есть склонность высказывать свои мысли, как если бы собеседник мог понять. Чуть раньше я рассказал ей о Дереке.

Как мы встретились, как были друзьями всю жизнь. Как сильно я по нему скучаю. Как он пас мою жизнь и умер из-за этого. Она услышала боль в моем голосе и позволила мне говорить, даже если и не знала, о чем. Своего рода очищение. Исповедь, если бы я был католиком. Я могу высказать мысли прямо из сердца и не волноваться об уязвимости. Она не сможет никому рассказать. Не сможет осудить меня. Не сможет изменить свое мнение обо мне. Почему я чувствую себя так погано, когда она выходит за дверь? Почему меня вообще заботит, что она делает? Я знаю достаточно шлюх, мужчин и женщин. Людей, которые спят со всем, что движется, всем, что имеет грудь и вагину, всем, что имеет член и яйца. В некотором смысле, это даже хуже.

То, что делает Рания, она делает из необходимости. Те распутные люди - совершенно другое дело. У них нет ни самоуважения, ни скромности, ни морали. Они тр**аются ради тр**ха, будто это ничего не значит. Дерек был таким. Типичный мужик-шлюшка. Только вот он был честен по этому поводу. Он одаривал их алкоголем, отвозил домой и тр**ал; вот и все. Оба знали, к чему все придет.

Рания... выражение в ее глазах за мгновение до того, как она вышла за дверь, - выражение покорности. Отвращения. Ненависти. Вот оно еще тут, а потом исчезает, прячется за тщательно выстроенным фасадом искусственной соблазнительности. Один на один, со мной она совсем другая. Спокойная, сдержанная. Ненавидит быть близко ко мне, ненавидит касаться меня или, когда ее касаюсь я. Будто она боится того, что случится, если я ее коснусь.

Думаю, она ожидает, что я попытаюсь переспать с ней. Попытаюсь использовать ее как... ну, ладно, как шлюху.

Притяжения я не отрицаю. Она прекрасна, и то, что я видел от ее тела, делает мой рот сухим, а член - твердым. Мне удалось остаться незамеченным, но приходится отводить от нее взгляд, когда она забывает, что я здесь, переодевается или моется прямо передо мной. Она привыкла к одиночеству. Забывает, что я тут, потом вспоминает, краснеет, злится на мое присутствие, на мой взгляд на ней. А я ничего не могу с этим поделать. Пытаюсь, но не могу. В этом маленьком домике нет личного пространства. В ванной нет ни двери, ни занавески, переодеться негде. Когда она расстегивает свою рубашку, чтобы ее сменить, я стараюсь не смотреть на ее покачивающуюся в тусклом свете грудь. Она задирает юбку, и я стараюсь пялиться на стены и пол, но мой взгляд стремится к темному треугольнику между ее ног, к изгибу ее бедер.

Рания целиком и полностью женщина, но она... запретный плод. Ее клиенты - вражеские солдаты, офицеры, повстанцы. Должно быть, мы рядом с оперативной базой или что-то типа того. Не знаю.

Я знаю лишь то, что я ее не должен хотеть. Но я хочу.

Она сидит рядом, смотрит на меня. Ее карие глаза сощурены, непостижимы. Вот она, в пределах досягаемости. Я могу вытянуть руку и коснуться ее колена, ее стройного бедра. Моя рука под одеялом дрожит от напряжения самоконтроля.

Она спасла мне жизнь. Я ее должник.

Она меня не хочет. Как тут хотеть? Я американец, мужчина, солдат... насколько я знаю, я мог убить кого-то, кого она любит.

Моя рука выскальзывает из-под одеяла, чтобы лечь на колено. Рания наблюдает за мной с непоколебимым выражением, скрывая свои мысли, свои чувства. Моя рука движется к ее, и я чувствую, как она застыла. Она и раньше была неподвижна, как камень, но теперь даже не дышит. Ничего не могу поделать. Касаюсь пальцами ее колена. Только колена, не выше. Взгляд Рании прожигает меня. Вызов продолжать, и в то же время мольба этого не делать. Мы оба такие противоречивые. Она хочет и не хочет. Я хочу и не хочу.

Ее кожа так мягка. Так нежна.

Рания в упор смотрит на меня, мягко вздыхает - звук покорности - потом хватает край рубашки и задирает ее, скрещивая руки, чтобы она не опустилась. Теперь застываю я. У нее полная округлая грудь без лифчика, маленькие соски окружены темными ореолами.

Мои руки быстрее, чем мое желание, быстрее, чем мое вожделение. Я хочу продолжить смотреть. Хочу коснуться ее. Хочу, чтобы она продолжила раздеваться. Вместо этого я хватаю ее за руки и тяну вниз. Она борется со мной, пытается стянуть с себя рубашку. Сейчас я слаб, каждое движение вызывает мучительную боль, но я, все-таки, легко, не причиняя ей вреда, преодолеваю ее. Заставляю ее убрать руки и натягиваю рубашку вниз, так что теперь ее великолепная грудь снова прикрыта.