Из-за прикосновений мужчин в моем желудке что-то сжимается, и, работая, я должна скрывать свое отвращение, маскировать его под желание и делать вид, что наслаждаюсь. Чем громче и чем фальшивей я кричу, тем сильнее им это нравится.

Его прикосновение, этого Американца... из-за него желудок не сжался в отвращении, что и стало причиной моего гнева. Я должна ненавидеть его. Он убивал моих людей. Может, это он убил моего брата. Но я его не ненавижу. Не знаю, почему я не оставила его истекать кровью там, где он лежал. Однако я не стала этого делать. Я принесла его в свой дом. В свой дом. Он спит в паре шагов от моей кровати. Он знает, чем я занимаюсь. И ему это не нравится, хотя я не могу сказать, почему. Возможно, я ему противна, хотя сомневаюсь, что это действительно так.

Я видела, как он смотрел на меня. Американец пытается этого не делать, что странно. Я проститутка. Почему он заботится о моем уединении? Но все именно так. Он отводит взгляд, когда я готовлюсь к приходу следующего клиента, когда я меняю и обновляю макияж.

О чем он думает, когда смотрит на меня этими голубыми глазами? Он желает меня так, как остальные мужчины? Они хотят меня страстью плоти. Они думают, что я пригодна только для единственной вещи. Они едва знают мое имя. А это даже не мое настоящее имя.

Может, он видит во мне женщину, личность.

Нет. Конечно, нет. С чего бы ему?

Моргаю, и вот он уже не спит, а смотрит, как я наблюдаю за ним. Заставляю себя встретиться с ним взглядом и не отвести глаза или вздрогнуть. Я хочу спрятаться от него. Не могу избавиться от того чувства, что он смотрит в меня. Что он может видеть мои мысли, мои секретные желания, даже несмотря на языковой барьер между нами.

Он разговаривает со мной, говорит что-то нежное своим низким грубым голосом, словно гром вдалеке. Наблюдаю, как дергается его кадык, как двигаются его губы. Хотела бы я знать, о чем он говорит. Он что-то у меня спрашивает и ждет ответа, будто я его поняла.

Он касается своей груди ладонью и говорит только «Хантер». Затем указывает на меня и пожимает плечами. Он хочет знать мое имя.

В раздумьях смотрю на него. Я не говорила свое настоящее имя никому уже очень долго. Никому после Малика.

Я дотрагиваюсь до груди прямо посередине.

— Рания.

Зачем я сказала ему свое настоящее имя? Будто бы он понял разницу.

— Рания, — мое имя он говорит так медленно, будто пробует.

Когда он говорит мое настоящее имя, я понимаю свой ответ: не хочу, чтобы он знал проститутку - Сабах. Я хочу, чтобы он знал женщину - Ранию.

Но почему?

Я не знаю. Но хочу этого.

Я пробую его имя:

— Хантер.

Когда я произношу его имя, он улыбается. Как бы я хотела вообразить, что его улыбка, даже очень маленькая, как эта, просто легкий изгиб губ, не вызывала дрожь и взмахи каких-то крыльев в моем животе и не сжимало мое скрытое сердце. Его улыбка такая искренняя. Будто он от меня не хочет ничего, кроме как улыбки в ответ.

Но я-то знаю. Я знаю, чего он хочет.

Так почему я улыбаюсь в ответ? Уголки губ поднимаются в настоящей улыбке, не той фальшивой, которой я одаряю клиентов. Эта улыбка проникает в мое сердце и отталкивает тяжелую тьму. Моя улыбка притянута и вдохновлена его собственной. Она кажется такой легкой на лице и в душе.

Реальность напоминает о себе, я встаю на ноги и иду к окну. Почему я ему улыбаюсь? Почему он здесь? Почему я его спасла?

На меня смотрит другая пара голубых глаз, давно умершие, давно изгнанные из памяти. Другой американец, умерший от моей руки. Царство воспоминаний: как дернулись мои руки, как плечо отдало болью, тот оглушительный грохот. Смерть молодого, красивого и совершенно невинного американца. Я смотрела, как он умирает. Смотрела, как он задыхается.

Еще долго мне снились те голубые глаза, смотрящие сквозь меня, сквозь пелену смерти. Просыпалась в одиночестве под своим одеялом, рядом сопела тетя Мейда, с другой громко сопел Хасан, а я все еще видела эти небесно-голубые глаза. Они впивались в меня, впивались в мою душу пустым взглядом призрака.

Я до сих пор иногда просыпаюсь по ночам с видением тех угасающих глаз.

Этот Американец, Хантер, в моем доме только из-за тех медленно угасающих голубых глаз. Может, если я его спасу, эти умирающие голубые глаза перестанут мне сниться. Может, я начну видеть живые глаза, глаза Хантера. Не просто голубые, а горящие, цвета океана с пронзительными вспышками молний. Я видела такое однажды, когда еще маленькой девочкой ездила с родителями в Бейрут к кому-то в гости. Океан пульсировал, двигался, был бесконечным и таким, таким голубым, как поле сапфиров. Я вижу этот оттенок в глазах Хантера, и это меня пугает. Когда он смотрит на меня, мне больно. Его взгляд вклинивается в мои прочные стены и видит тайную мягкость, спрятанную глубоко в моей душе.

Чувствую его взгляд на себе, пока смотрю в окно. Хотела бы я спросить, о чем он думает. И тут я понимаю, что могу сказать все, что захочу. Он не узнает, что сказала.

Оборачиваюсь, смотрю на него через плечо и позволяю словам вылиться, зная, что мои тайны в безопасности.

— Что ты со мной делаешь, Американец? Ты как будто забираешься мне под кожу. Я чувствую тебя в своем сердце, но не знаю тебя. Твои глаза видят меня насквозь. Я так ненавижу это, и в то же время мне нравится. Я не хочу, чтобы ты меня видел. Я грязная. Уродина внутри. Мужчины видят мою красоту, а не обезображенность. А, может, видят и ее, и поэтому меня ненавидят все и всегда за исключением того времени, когда они хотят оплатить секс со мной, хотят оплатить мою красоту. — Я поворачиваюсь, чтобы сесть на тюфяке из одеял рядом с ним, и скрещиваю ноги. — Интересно, что же ты во мне видишь, когда смотришь. Ты хочешь меня? Хочешь ко мне прикоснуться? Хочешь, чтобы и для тебя я была шлюхой?

В конце мой голос приобретает яростную интонацию, я не кричу, но говорю напряженно.

Вижу замешательство на его лице, пока он слушает, что я говорю, но ничего не понимает. Так или иначе, он слышит ярость и чувствует, что она направлена на него. Я не чувствую себя плохо из-за его замешательства, даже если он ничего плохого мне не сделал. Но он сделает. Однажды он захочет, чтобы я стала проституткой и для него. Он знает, кто я, но только такой я могу быть.

Я не Рания, не женщина. Я Сабах, шлюха. Отныне и навеки. Для него и для любого другого мужчины.

Отворачиваюсь и готовлю для нас еду. Пытаюсь сосредоточиться на еде, когда слышу, как он пытается сесть.

Он ненавидит показывать, что ему больно. Я уже знаю это. Ему нужно быть сильным постоянно. Никакой боли. Никакой слабости.

Приношу ему еду, и он ест медленно, аккуратно. Каждое движение стоит ему боли. Хотела бы я иметь хоть какие-то лекарства, чтобы облегчить его боль, но у меня их нет. Слишком много денег, особенно сейчас, когда мне надо кормить двоих.

Он заканчивает есть и благодарит меня, используя единственное слово, которое он знает на арабском. На этот раз, когда я говорю «пожалуйста» - этому слову я научила его вчера - он учит меня английскому. Он говорит «спасибо» на арабском, потом, положив руку на грудь, повторяет на английском. Потом он указывает на меня, говорит «пожалуйста» на арабском и повторяет на английском.

Все утро мы обмениваемся словами. Я показываю ему хлеб и учу его этому слову, а он учит меня такому же на английском. Существительные учить легко, но абстрактные понятия типа «пожалуйста» даются сложнее. Я хочу поговорить с ним. Хочу знать, как его мысли выливаются в слова.

Первый клиент предвидится только после обеда. И я понимаю, что боюсь этого даже больше, чем обычно. Я ненавижу не читаемое выражение глаз Хантера, когда я одеваюсь в до смешного короткую юбку и рубашку с настолько низким вырезом, что почти обнажается грудь. Ненавижу осуждающий взгляд, которым он меня награждает, когда накладываю толстый слой макияжа.

Больше всего я ненавижу боль в его глазах, когда покидаю дом, чтобы подождать своего клиента снаружи мечети.