Я знаю, что плачу, чувствую, как соль горит на щеках, но остановиться не могу. Меня не заботит, что я рыдаю перед шикарной девушкой Ирака как какая-то проклятая неженка. Дерек мертв.

Мертв. 

Черт. 

Тьма проглатывает меня.

* * *

Просыпаюсь я в темноте. Тени поглотили меня. Тишина лежит на груди мокрым тяжелым одеялом. Осматриваюсь и вижу очертания во тьме. Стул, стол. Зеркало, отражающее свет звезд. Светящийся черный квадрат, через который видны некоторые звезды, - окно. Твердая земля подо мной.

Я хочу встать. Мне нужно встать. Не могу больше здесь оставаться. Нужно вернуться к ребятам. Я пытаюсь подняться на дюйм, прежде чем чистейшая агония проносится сквозь меня, и я кричу с мягким рыком, высоко и по-девчачьи. Чертово хныканье неженки. Я сжимаю зубы, чтобы заткнуться.

Шорох, движение, шелест ткани. Затем надо мной появляется лицо, заслоняя звезды. Светлые волосы свободными волнами спускаются на обнаженные плечи. Я снова поражен тем, как она потрясающе прекрасна, даже во тьме ночи.

Она говорит что-то на арабском и касается центра моей груди, чтобы уложить обратно, легко касаясь кожи между двумя пулевыми ранениями в каждом плече. Я уставился на нее, неспособный отвести взгляд.

Вот бы стало светло, и тогда я смог бы рассмотреть ее лучше. Она подтягивает тонкое одеяло на мне, и я понимаю, что одет только в нижнее белье. Неуклюжие повязки удерживаются на ленте... не на медицинской ленте. На магнитофонной. Я смеюсь, что причиняет боль. Девушка в замешательстве наклоняет голову.

Указываю на повязку и бинты.

— Ты сделала?

Знаю, что она не может ни ответить мне, ни понять меня, но все равно спрашиваю. Не знаю, почему. Просто хочу говорить с ней.

Она что-то мне отвечает резким голосом. Думаю, она попалась на мою критику.

Я поднимаю руку, чтобы остановить ее обвиняющий голос.

— Спасибо. — Знаю, мне говорили, как это будет по-арабски, но мне приходится задуматься. — Chokran.

Она кивает и, отвернувшись, ложится. Ее плечи кажутся напряженными, могу сказать, что она не доверяет себе достаточно, чтобы действительно спать рядом со мной, даже если я ранен.

— Знаешь, ты можешь и поспать, — говорю. — Я сейчас и мухи не обижу.

Она переворачивается и смотрит на меня; темная кожа серебрится в свете звезд. Девушка что-то шепчет, качает головой, пожимает плечами.

— Знаю, ты меня не понимаешь. Это и не важно. — Я улыбаюсь ей, но она все еще бесстрастно смотрит на меня. — Спать.

Изображаю сон, сложив руки под головой и преувеличенно захрапев, потом указал на нее. Потом указываю на себя. Пытаюсь двинуться, но лишь стону. Смотрю на нее и пожимаю плечами, снова изображая сон. Она задумчиво хмурится, потом немножко улыбается. Она понимает. Закрывает глаза; ее веки дрожат, но затем просто опускаются. Дыхание замедляется. Она заснула. Я наблюдаю за тем, как она спит.

Почему она принесла меня сюда? Почему помогла мне? Я бы истек кровью, умер. Я обуза. Я не смогу сделать что-то для себя в течение нескольких недель. Мне нужна будет еда. Мне нужна будет помощь, чтобы сходить в туалет. Как она сможет мне помочь? Этот дом крошечный. У нее не может быть много денег. А мне, наверно, понадобятся антибиотики. Я хочу дозу морфина, но знаю, что сейчас мне его не получить. Мне не получить даже аспирина, скорее всего.

Теперь, когда она спит, я позволяю боли омыть меня, и показываю это. Больно настолько, что даже больно дышать.

И я снова уснул.

Когда просыпаюсь, яркие солнечные лучи проникают сквозь квадрат - неприкрытое окно. Я на полу, в угу. Напротив меня стоит еще одна кровать, грязный матрас покрыт аккуратно сложенными одеялами. В углу старая — старше меня — печь. Одинокая лампочка свисает с потолка, к стене прислонен большой осколок зеркала с проклеенными краями. Девушку нигде не видно.

Я снова закрываю глаза и тогда слышу это: безошибочные звуки секса. Мужское ворчание, женские стоны. Стоны кажутся наигранными, слишком громкими, слишком возбужденными. Это длится всего мгновение, затем прекращается. Я слышу, как по полу скрипят ботинки, и мужской голос что-то бубнит на арабском. Еще через мгновение в дверном проеме, приглаживая пальцами волосы, появляется девушка. Она не смотрит на меня, будто не видит. Она идет в крошечную ванную с ржавой стальной раковиной, выскальзывает из юбки и чистит себя тряпкой. Смущенный, я наблюдаю за ней, не в силах отвести взгляд.

Она гибкая, стройная, длинноногая, ее темная кожа блестит. Я заставляю себя отвести взгляд, чтобы дать ей уединение. Слышу, как она что-то говорит, проклятье, если судить по ее голосу. Я смотрю на нее. Она уставилась на меня почти с надеждой. Девушка все еще обнажена ниже талии. Я отвожу глаза и переворачиваюсь, застонав от боли.

Слышу шорох юбки, и она, снова одетая, стоит рядом со мной. В ее руке деньги, и тогда я складываю два и два. Должно быть, понимание отражается на моем лице, потому что она каменеет. Ее кулак сжимается вокруг пачки купюр.

— Эй, это не мое дело, — говорю я.

Она отвечает, но я, конечно, не понимаю, что она говорит. Она кажется злой. Она указывает на себя, затем на дверь, что я принимаю за жест о мире в целом. Думаю, она объясняется. Она касается живота, сжимается, стонет.

— Ты не должна мне ничего объяснять, — говорю я так, будто мы общаемся.

Голод. Я понимаю, что она хочет сказать своей шарадой. Она продалась за еду. Должно быть, на моем лице отразилась жалость, и она, наверно, это поняла. Ее глаза сверкают гневом, она бросает в меня деньги и уходит прочь, пусть и в другой угол маленького домика, скрестив руки на груди, сгорбив спину и опуская плечи, вздыхая сквозь эмоции.

— Мне жаль, — говорю я.

Она оборачивается посмотреть на меня и что-то говорит. Мое воображение восполняет пробелы: «Мне не нужна твоя жалость». Она отворачивается и открывает шкаф, находит в нем коробку, достает таблетку и сухо ее проглатывает. Контроль рождаемости, как мне кажется. Интересно, трудно ли достать их здесь.

Она приносит мне хлеб, бутылку воды и пакет из фольги с бараниной или говядиной. Я пытаюсь сесть, стиснув зубы от пульсирующей боли. Его движения показывают мне лечь обратно, она изображает, что будет меня кормить. Черт, нет. Я игнорирую ее и прислоняюсь плечами к стене, тяжело дыша и потея. Кажется, у меня сломаны ребра. Мне так плохо, что хочется кричать, но я отказываюсь позволить себе это.

Она смотрит на меня, хмурится, качает головой и что-то бормочет. «Упрямый осел» — представляю, как она говорит это. Девушка кладет сверток фольги мне на живот, который болит от попытки двигаться. Я тянусь к свертку, но рука ослабла. Справляюсь с несколькими кусочками, пока она смотрит. Очевидно, она хочет помочь, но не помогает. Хорошо. Я отказываюсь, чтобы меня кормили, как проклятого младенца.

Изнурительно и болезненно, но я справляюсь со всей едой и выпиваю всю воду. Мне лучше.

Она смотрит на меня, а затем стягивает одеяло. Если бы я не знал ее лучше, я бы подумал, что она покраснела. Эта идея нелепа, если учесть, что она делает ради выживания. Она не смотрит на меня, мягко отдирая скотч от повязки на ноге.

— Сделай это быстро, — говорю я ей. Она вопросительно смотрит на меня. — Быстро.

Я показываю ей, быстро разрывая бинт. Это чертовски больно, и мне приходится сдержать стон. Она берется за повязку на моих плечах и снова действует медленно.

— Нет, сделай это быстро, — я изображаю, как быстро рву повязку. Она недоверчиво смотрит на меня и что-то говорит. Я пожимаю плечами. — Лучше просто покончить с этим.

Она снимает повязку медленно. Из меня вырывается проклятие, я кладу свои руки на ее и резко дергаю, шипя сквозь зубы. Она отдергивает руки и пятится, что-то сердито бормоча и указывая на меня пальцем.

Думаю, она не любит, когда ее трогают. Поднимаю руки.

— Прости. Больше не буду.

Я кладу руки на колени, закрываясь, впиваясь пальцами в кожу. Она снова подходит ко мне и тянет последнюю повязку, на этот раз быстро. Я киваю, и она в неверии качает головой.