Послышались торопливые шаги по титановому полу летающей тарелки - это спешил запыхавшийся министр Двора Иванушко Дурачков:

- У-уф! Успел! Вадим Вадимыч, подпишете указы?

Он протянул бордовую кожаную папку, с золотым тиснением "На подпись".

- О чём? - спросил Путтипут.

- Проект Указа "О засекречивании результатов исторических исследований и назначении комиссии по ревизии исто...

- Короче!

- Указ о двух историях, Вадим Вадимыч. О легендарно-красивой и... как бы это помягче... ну... нелегендарной, некрасивой.

- История... - вздохнул Путтипут. И усмехнулся про себя: "Что она дает осязаемого? Ни выпить, ни, как говорится, закусить, ни на хлеб намазать..."

Ему вспомнилось из курса истории, который он проходил в Школе КГБ, и он, сдвинув брови, пафосно пропел:

- Прошлое Дурдониса удивительно. Его настоящее более чем великолепно. Что же касается будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение. Вот точка зрения, с которой дурдонская история должна быть рассматриваема!

И вспомнилось, как в университете, куда его приняли в юности, один препод однажды после семинара, выйдя из аудитории, поёрничал: "Вся политическая история - это попросту парад параноиков во времени. А общественное сознание безропотно, как должное, приемлет эту гнусь и безумие". Потом препода того протащили через партком, профком, ректорат, и никто больше того препода не видел.

Первый лист Путтипут взглядом пробежал по диагонали:

- Рюрик... м-м... конь Вещего Олега, м-м... Игорь... Глеб... Во-ло-ди-мер ... Володимер?! А-а-а, Красно Солнышко!...

Путтипут поднял веки и спросил:

- А это всё, вообще, когда было-то?!

- Девятый, Вадим Вадимыч, тире - десятый век! Почти до нашей эры...

- Ну, тыщу лет, как говорится, не горело - и до понедельника потерпит.

В голову ему часто лезли разные исторические личности. Например, построивший в Сибири пятьдесят концлагерей, адмирал Колчак, которого Путтипут очинно уважал и почитал величайшим героем двадцатого века. Но чаще других беспокоили декабристы: "Своему царю-батюшке изменили - собаки! Какой пример моим силовикам подают, сцуко!" С годами у Путтипута развился страх армейских заговоров, и он стал постепенно замещать высших военачальников страны стрелками из своей охраны. А про декабристов решил: "Надоть издать секретное предписаньице: всячески их обсирать. Аккуратно, но сильно".

Министр Двора протянул другую бумагу, с красным штемпелем "СОВСЕКРЕТНО".

- А тут, Вадим Вадимыч, проект указа о "кроликах". Электронная подпись не пойдёт.

Эту бумагу Путтипут также пробежал взглядом по диагонали, подписал и откинулся в кресле.

- Копию вам оставить? - спросил министр Двора.

Путтипут кивнул на полочку рядом с креслом - там стояла синяя кожаная папка с золотым тиснением "Переименованное КГБ". Министр вложил в неё копию указа, поклонился Верховному и покинул тарелку, чтобы помахать борту ╧1 снаружи.

"Тяжела ты, шапка Мономаха! - крякнул про себя Путтипут, устало смыкая веки. - Короля, как говорится, играет свита. А царя, кто играет? - Бояре. Надо бы мне в свиту подобрать чванов со звонкими боярскими фамилиями - Шереметевых каких-нибудь, Голицыных там, Юсуповых. А может я, и правда,- новая инкарнация этого... самого... как его? Рюрика!"

30. Ню

- ДА ЗДгАВСТВУЕТ ЯИЧНИЦА! - орёт товарищ Нинель, сглатывая голодную слюну и потирая пернатые ладошки. - Э-эх, как мы, с товагищем Гогьким, на озеге Капги кайфова...

- Поо-поо пошёл ты... на озеро Капри! - посылает его Курочка. - Из своих, скоо-коо-ко хочешь, жарь, а мои не трожь!

Внутри огромного, только что снесённого ею яйца возникает яйцетрясение - в нём будто кто-то двигается. У оголодавшего товарища Нинеля плотоядно раздуваются ноздри, и он орёт:

- ДОЛОЙ ЯИЧНИЦУ! ДА ЗДгАВСТВУЮТ ЦЫПЛЯТА-ТАБАКА!

Из яйца раздаётся "ТУК-ТУК", и звонкий юный голосок оттуда интересуется:

- Кто в теремочке живёт?

- Я, Курочка Ряба! - отвечает Ряба. - Яички не простые, скоо-коо скорлупки золотые!

- Я, товайищ Нинель, великий конспигатор!

- Я, Фаллос Сапиенс, друг гуманоида Боды!

- Я, Бода, сам себе гуманоид, Хранитель Оси и Маятников Вселенной! А ты кто?

- А я...

БУМ! БАХ! Яйцо лопается, скорлупа на месте трещины отколупывается, и на свет божий вылупляется очаровательная дева с длинными-предлинными пышными светло-золотистыми волосами, едва прикрывающими её первозданную наготу. Дева из яйца не мелкая, и не худая, а наоборот, такая, что фаллос сапиенс взвешивает её взглядом и предполагает:

- В ней килограмм 70... если не все 80!

- ДОЛОЙ ЦЫПЛЯТ-ТАБАКА! ДА ЗДгАВСТВУЮТ ДЕВЧАТА-ТАБАКА!

- А ты ктоо-кто-кто?! - дивится на собственное произведение Курочка.

- Я муза.

- Хо-хо-хо! - хохочет товарищ Нинель. - Муза - тги агбуза! Хи-хи-хи!

Муза делает оборот вокруг себя на пятках, высоко подняв обеими руками свои густые распущенные волосы, и намеренно являет нам свои пышные прелести спереди и сзади, и со смехом предлагает:

- Как вам, "Два Арбуза и Две Дыньки"?!

- Она поо-положительно без коо-комплексов! - замечает Курочка.

- Иди к нам в тегемок жить! - приглашает деву товарищ Нинель.

Я смотрю на музу, и чувствую - или мне это кажется, что знаю её сто пятьдесят тысяч лет. Если не все двести. Именно не помню, а ЗНАЮ!

- Да, - улыбаясь, подтверждает мою догадку муза. - Мы знакомы с тех пор, когда ты ещё чертил каменным резцом мой силуэт на стене пещеры, а потом впервые изваял мою фигурку из глины. Помнишь?

- Ничего он не поо-помнит, - поясняет Курочка - поо-потому, как у нас диагноз "амнезия".

Муза касается ладонью моего лба, будто это поможет вспомнить:

- За много тысяч лет ты тысячи раз рисовал меня, то на песке, то на древесине - то охрою, то хною, то кармином из кошенили, то индиго из листьев дикой гречихи, то красками из цветов зверобоя, лугового шалфея, можжевельника и руты, из ракитника и волчьих ягод крушины... А в юности твоей, на Амре, я была твоей моделью. Помнишь?!

Память тормозит, и за меня снова отвечает Курочка:

- Я-то, коо-конечно, тя поо-помню! У нас на Амре такоо-кой тёплый климат, что из одежды носят толькоо-ко боди-арт.

Фаллос Сапиенс, желая блеснуть эрудицией, интересуется:

- А из муз вы, кто - Мельпомена, Клио, или Терпсихора?

- В каталогах значусь, как "Венера палеолита", а по жизни можно звать... хоть Нюшей.

- А если, просто - Ню? - спрашивает Фаллос Сапиенс.

Муза с улыбкой, в знак согласия, кивает.

Не заметить такую яркую красавицу невозможно, и к теремку подтягиваются собратья по разуму - Дандан-Шардам, Дельфийский Оракул, космический хачик, Трёхфаллый и другие. Оглядываясь на толпу мужиков, Курочка шепчет музе:

- Так и будешь, милочка, в коо-костюме Евы шлындать?

- Костюмы Евы, - невозмутимо отвечает Нюша, - это спецодежда муз - наше повседневное рабочее кимоно.

- В наряде ню она особенно прелестна! - восторгается Фаллос Сапиенс. На него нисходит вдохновение, и он восклицает: - Давайте, наряжать её... в стихи!

К нам музы приходят нагие,

Себя дарят нам, как цветы,

Рождают в нас краски живые,

И рвут нам сердца на холсты.

Стих нравится Курочке и музе, и они автору хлопают. А Дандану стих не нравится, он передразнивает: "Нам-нам-нам-нам", залезает на подоконник, раздевается догола и, как обычно, задом к нам, выставляется в окне.

Фаллос Сапиенс оправдывается:

- Я назову сей строфический анжамбеман "Посвящение Председателю Земного Шара, Велимиру Хэ"...

Товарищ Нинель интересуется:

- А почему у вас в стихах все пгиходят голые?!

Не дав ответить, встревает Трёхфаллый:

- А у них в голове "Клуб Голых Баб", да и только! Мы с Дзариком на Кипре работали в таком борделе, - сокращённо "КГБ".