- Мы это не обсуждали.

- Я вас одного спрашиваю! - воскликнул я.

- А мне все равно.

Так ответил Тихон. После этого он пожелал убедиться, что я уйду, не попытавшись проникнуть в дом. Подбоченившись, он несколько времени смотрел, как я несуразно топчусь на месте, затем отправился к сидевшему в будке у ворот охраннику - дом, видать, был важный, населенный респектабельными жильцами, и специально охранялся - и наказал ему не пропускать меня. Я поспешил убраться восвояси.

***

Если вдуматься, мы преотлично устроились, я и Надя. Я помолодел при таком расцвете человечности, которого мы довольно быстро, едва ли не сразу достигли, и об этом, как оно ни скучно по существу, стоит порассказать. Зажили душа в душу. Переселяться к ней я не собирался, бывал частенько и день-другой жил в ее прелестном деревянном домике, сохранившемся еще от прежней Получаевки, а порой она, с умом распространяя свои чары и соблазны, задушевно гостила у меня. Словом, все сложилось превосходно, и о торопливом времени, когда это складывалось, я имею все основания отзываться только в превосходной степени, только в приподнятом тоне. Но какого-то глупого стариковского умиления у меня, к счастью, не было. Интересно вышло с рукописью, которую мы, было дело, искали: оказывается, Надюша нашла ее сразу после нашего первого разговора, как только я удалился, но решила, из своих тайных соображений, промолчать. Я даже рассердился, т. е. когда вся эта история раскрылась, когда Надюша уже размахивала, стоя в дверях комнаты, тоненькой пачкой бумаг и со смехом намекала на те соображения. Я лежал на диване, подложив руки под голову, задумчиво смотрел на нее, ждал, пока она перестанет смеяться, и у меня в душе болезненно поднялась волна скверны, мелькнул вдруг начальный проблеск вражды, негодования, раздражения. Это действительно было началом конца. Навалилась ужасающая скука, и я был бессилен с ней бороться. Петя ведь только тем и занимался, в сущности, что расталкивал эту вязкую муть скуки и мечтал вырваться куда-то в лихость и вольную стихию, в подлинную заинтересованность вещами, явлениями и импровизациями на тему логики, а и мне было не вполне весело лишь читать книжки да общаться с выдуманными собеседниками. Теперь я заподозрил свою подругу в расчетливости, в неких хитростях, на которые так падки бабы. Мир реальных, безнадежно увязших в буднях людей невероятно скучен. Вскочив на ноги, я прошелся по комнате, довольно-таки тяжело ступая, и вот так прогуливаясь, с нелепой, в общем-то не имевшейся у меня грузностью швыряясь из угла в угол, я смутно уловил чуждость этой комнаты и свою - дому, пусть даже и доброму, безоговорочно приютившему меня на желательный срок, почувствовал, что и Надюша мне отчасти, похоже, чужда. В конце концов я решительно потребовал объяснений.

- Да ничего существенного! - воскликнула она, основываясь исключительно на Петиной поэме и своем халатном обращении с ней и не догадываясь, что я замахиваюсь на нечто большее. - Просто подумала, что ты сразу унесешь ноги, как только заполучишь рукопись, уйдешь и не вернешься, но мне-то не хотелось, чтобы ты уходил. А чего ты кривишься? - вдруг пристально всмотрелась она в мои очертания.

- Разве?..

- Кривишь губы, и нос вроде как съехал набок.

- По-твоему, я обязательно должен был заполучить эту рукопись? - мрачно заволновался я. - А чтоб оставить ее себе, такого ты не предположила? Все-таки сочинение твоего мужа...

Сочинение! Празднуя это ловкое и отчасти лукавое словцо, не без причины, естественно, вырвавшееся у меня, Надя залилась смехом, зазвенела, как колокольчик.

- Ну вот, хохочу... - сказала она затем, отдышавшись.

- А не надо бы, - вставил я.

- В чем же дело, милый? Рискую показаться тебе противной? Но мы справимся, правда? Не раздражайся, дорогой. Ну, развеселилась, с кем не бывает... А что муж, и к тому же покойный, незабвенный, и эта поэма... О Пете я и сейчас не скажу ничего худого и гадкого, то бишь не скажу больше, чем уже сказала, а поэма - чистейший вздор, бред, бердяевщина! Словно и не Петя сочинил, а какой-то несносный олух, графоман с ослиными мозгами!

Досадный инцидент был оперативно замят.

- Что это у тебя про бердяевщину? - осведомился я, миролюбиво усмехаясь. - Неужели этот уважаемый философ, Бердяев, заслуживает подобного отзыва?

- Не читала, но разве он не бред писал?

- Возможно, - кивнул я и, мысленно любуясь наивным и добрым невежеством Надюши, залюбовался и ее кошачьей грацией.

Подарив мне хорошую, вполне положительную женщину и достаток общения, жизнь, по всем приметам, выровнялась, спокойно понесла меня в будущее, о котором не было нужды задумываться. Но однажды я шел к этой женщине под ошалело брызнувшим ветром и мокрым снегом, первым в этом году, и мной овладело сомнение, идти ли, неприглядной показалась в тусклости дня Получаевка при всей ее размашистой современности. Теперь, помертвившись с Надей, я уже определенно знал, что Петя мертв и какая-либо посмертная жизнь для него в действительности невозможна. Так что же я делаю в этом пусть спешно обновляющемся и тем поражающем, но далеко не самом отрадном углу нашего обширного и разнообразного города? Высокие новые дома, так и этак развернутые с причудливостью или будто штопором вонзающиеся в архитектурный вихрь, предлагали - я так увидел - мрачное, холодное и слишком абстрактное общение, а уцелевшие низенькие и вовсе отворачивались, как бы не имея что предложить. Я зашел приободриться чашкой кофе или бокалом вина в крошечное тихое кафе, сел в углу пустого зальца, у неожиданно широкого окна, усмехнулся, разворачивая томик Гоголя, долго затем листал его, вчитываясь в отдельные фрагменты, успевшие за годы и годы померкнуть в памяти, слабыми глотками пил горячий черный напиток. И все посмеивался - то ли над бьющей ключом гоголевской действительностью, так и прыскавшей со страниц книги, то ли над спрятавшимся с некоторых пор, но теперь, в зависти к творческим успехам великого писателя, пожелавшим напомнить о себе, завозившимся строптиво и внезапно сующимся, тоже фрагментами, прямо в мысленные очи бредом моей жизни. И путались полузабытые грезы прошедшего лета с Надюшиными бытовыми приятностями, преградивший мне путь к Наташе Тихон с очаровательным юношей, отпустившим мне кофе, который то возникал, тараща глаза, за стойкой бара, то исчезал катастрофически, словно проваливаясь куда-то; тончайшие узоры непрочитанной поэмы Пети едва приметной паутинкой накладывались на резкие гоголевские мазки, а некстати проснувшаяся на подоконнике туго сбитая черная муха истерически зажужжала, прыгая с места на место, и ее жужжание отозвалось сверлящей болью в моей голове. Я медленно, постепенно припадал грудью к тускло поблескивающей в полутьме поверхности столика, начиная бредить, или утешительно грезить, или погружаясь в сон, такой же неуместный, как прыжки и жужжание не ко времени принявшейся бодрствовать мухи. Жизнь есть сон, прошептал я, занося вытянутый вверх палец над своей клонящейся долу головой. Культурный, благовоспитанный, я отодвигал в сторону книгу и чашечку с кофе, опасаясь запачкать их слюной, она могла потечь из моего совершающего свою работу рта, наверняка смотревшегося отвратительно с его отвисшей нижней челюстью. Не иначе как соткавшись из воздуха или вынырнув из-под земли, образовался в таинственном полумраке кафе мужчина среднего роста и средних лет, с помятым лицом, не лучшим образом одетый. Не спрашивая разрешения, он уселся за мой столик, устало и, возможно, с презрением посмотрел на меня и глухо выговорил:

- По стаканчику? - Заметив, что я отрицательно мотаю головой, незнакомец объяснился, теперь уже с некоторой доверительностью: - Артем, так меня зовут.

- Кронид, - буркнул я.

Мое имя не удивило и не позабавило моего несколько неожиданного собеседника.

- Так что, по стаканчику?

- Нет.

Синеватый, огромный, словно с размаху прилепленный к плоскому лицу, нос был у этого человека как символ незадачливости, неизбывного уныния, тоски и невозможности каких-либо самообольщений.