Естественно, что каждой бабе хочется быть большухой, и они подзуживают своих мужей на раздел. "Непременным результатом раздела должна быть бедность. Почти всё нажитое идёт при разделе на постройку новых изб, новых дворов, амбаров, овинов, пунь, на покупку новых корыт, горшков, чашек, "ложек" и "плошек". Разделились "богачи", и вот один "богачёв" двор обыкновенно превращается в три бедных двора. Пока в семье были три мужика, на зиму могли дома оставить одного для ухода за скотиной и пр., а двоих отправить на заработки в Москву. И дом сохранён, и скот, и денежки есть для уплаты податей и пр. А при разделе в каждом дворе мужик должен оставаться на зиму дома, на заработки нельзя отпустить никого, денег нет, приходится продавать хлеб, а самим голодать, появляются недоимки, необходимость закабалять себя летней работой на помещика или кулака, а значит, ещё большее запустение в хозяйстве. Говорят, что все разделы идут от баб. Поговорите с кем хотите. И поп вам скажет, что разделы - величайшее зло и идут от баб... И волостной, и писарь, и сотский - все начальники скажут, что разделы - зло... И мужик каждый говорит, что разделы - зло, погибель, что все разделы идут от баб..."
Кажется, порядки в русской деревне будто специально были призваны опровергнуть учение Карла Маркса. У того в основе всего лежит экономика, над которой возвышается определяемая экономическими отношениями надстройка. А у русских стремление "жить по своей воле" неизменно брало верх над соображениями экономики: "пусть будет и хуже, зато в своём углу". Вот такой он был, русский крестьянин: хотел жить по-своему, но понимал, что земля может быть только общинной собственностью.
Вот Энгельгардт и говорит: раз земля должна быть общей, то в идеале и хозяйствование на ней должно стать совместным:
"Всё дело в союзе. Вопрос об артельном хозяйстве я считаю важнейшим вопросом нашего хозяйства. Все наши агрономические рассуждения о фосфоритах, о многопольных системах, об альгаузских скотах и т. п. просто смешны по своей, так сказать, лёгкости.
У меня это не какое-нибудь теоретическое соображение. Занимаясь восемь лет хозяйством, страстно занимаясь им, достигнув в своём хозяйстве, могу сказать, блестящих результатов, убедившись, что земля наша еще очень богата (а когда я садился на хозяйство, то думал совсем противное), изучив помещичьи и крестьянские хозяйства, я пришел к убеждению, что у нас первый и самый важный вопрос есть вопрос об артельном хозяйстве. Каждый, кто любит Россию, для кого дорого её развитие, могущество, сила, должен работать в этом направлении. Это моё убеждение, здесь в деревне выросшее, окрепшее".
Значит, Энгельгардт и до переезда в Батищево, до того, как практически стал заниматься хозяйством, был убеждён в необходимости артельной жизни в деревне, которую, пребывая в Петербурге, представлял себе, по собственному признанию, книжно (так и хочется сказать "газетно"), и после восьми лет наблюдений над сельским трудом и бытом это убеждение лишь окрепло. Не было ли это отголоском влияния артельных экспериментов у героев "Что делать?" Чернышевского? Не подчинял ли Энгельгардт жизнь заранее выработанной схеме? Не отсюда и следующий его вывод уже мессианского характера?
"...Я, веря в русского человека, убеждён, что это так и будет, что мы, русские именно, совершим это великое деяние, введём новые способы хозяйничанья. В этом-то и заключается самобытность, оригинальность нашего хозяйства. Что мы можем сделать, идя по следам немцев? Разве не будем постоянно отставать? И, наконец, полнейшая неприменимость у нас немецкой агрономии разве не доказывает, что нам необходимо нечто самобытное?"
Нет, тут он был в ладу с течением реальной жизни.
Более того, в коллективизации села Энгельгардт видел всемирно-историческую миссию нашей страны:
О жизни крестьян писали многие авторы, но больше по частностям, ибо затрагивать коренные проблемы села было и не всем по знанию темы, и небезопасно. Даже славянофилы, у которых община, артель служила основой их концепции хозяйства, всё же видели причину бедности крестьян в отсталости их агротехники, в экстенсивном землепользовании, и видели выход в переходе к интенсивным методам обработки почвы с использованием дорогих искусственных удобрений (виллевских туков). Энгельгардт был единственным, кто выступил в печати с целостной программой возрождения села, включающей передачу помещичьей земли крестьянским общинам (то есть, ликвидацию помещиков, как класса) и переход крестьян к коллективной обработке земли (то есть, коллективизацию). Не будем забывать, что в числе декретов, принятых в первый же день Советской власти, был и Декрет о земле, предусматривавший передачу помещичьих земель именно крестьянским общинам. Декрет был принят большевиками, хотя в их программе стоял лишь пункт о муниципализации земли. А передачу земли крестьянам включили в свою программу эсеры. И когда они стали упрекать большевиков в том, что те украли этот пункт у них, эсеров, ленинцы спокойно отвечали: "А почему же вы, состоя во Временном правительстве, так и не решились провести в жизнь этот важнейший пункт собственной программы? А мы взяли его не у вас, а из тысяч поступивших к нам крестьянских и солдатских наказов".
Спор о том, кто был автором Декрета о земле, был решён самой жизнью. Но справедливости ради нужно было бы отметить, что эсеры взяли его идею из "Писем" Энгельгардта, ибо до него в печати никто задачу ликвидации помещиков, как класса, не ставил. Возможно, сыграло свою роль и то обстоятельство, что оба сына Энгельгардта были революционерами, причём старший (он умер в 1915 году, не дожив до революции всего два года) принадлежал к радикальному крылу эсеров. Но и младший тоже был сторонником общинного владения землёй.
И ещё одно соображение в пользу общинного хозяйствования выдвигает Энгельгардт: крестьян много, а хороших хозяев между ними мало. (Тут, как и везде, видна правильность кривой нормального распределения Гаусса.) Множество есть таких людей, которые хотя и способны работать, но "не любят хозяйства. Душа его к хозяйству не лежит, не любит он его, а интересуется чем-нибудь совсем другим". Или так называемые деревенские дурачки, вроде того, который не может научиться рубить дрова: "Иногда и хорошо рубит, но большей частью никак не может разрубить трехаршинное бревно - думает в это время, должно быть, о чем-нибудь другом - на три равные полена: то отрубит бревно в пол-аршина, то в три вершка, то в два аршина - все дрова перепортит".
"Если, с одной стороны, возьмем дурачка, который не может нарубить дров, а с другой - отличного мужика-хозяина, у которого всякое дело спорится, который может загадывать работу на огромную артель, то между этими двумя крайностями существует бесчисленное множество степеней. Если, с одной стороны, полные дурачки редки, то немногим менее редки и особенно замечательные хозяева. Преобладают средние люди, и в числе их наибольший контингент составляют люди, механически выучившиеся, вследствие постоянного упражнения с малолетства, более или менее хорошо работать, неспособные единично вести самостоятельное хозяйство, а способные работать только под чужим загадом, под чужим руководством... Положительно можно сказать, что деревня и общинное владение землёй спасают многих малоспособных к хозяйству от окончательного разорения... Если крестьяне не перейдут к артельному хозяйству и будут хозяйничать каждый двор в одиночку, то и при обилии земли между земледельцами-крестьянами будут и безземельные, и батраки". А Энгельгардт хорошо понимал, что может произойти для страны из-за такого расслоения вчера ещё единого крестьянского общества, какими кровавыми делами это может обернуться. Он нашел и опровержение широко распространённого мнения, будто только при единоличном хозяйствовании дело родителей будут продолжать их дети:
"Человеку так свойственно желать, чтобы дело рук его продолжалось, жалко подумать, что всё должно разрушиться после его смерти... А между тем, перейди моё хозяйство в руки общины, артельно, сообща ведущей хозяйство, оно продолжало бы процветать и развиваться... И посмотрите, где у нас сохраняется хороший скот, - в монастырях, только в монастырях, где ведется общинное хозяйство".
