На седьмой день бронетанкового биатлона польская 16-я дивизия осталась механизированной только на бумаге, а Москва сподобилась установить воздушный мост и пополнить иссякшие запасы 303-й ОБрМП. Вместе с припасами пришли новости: Родина гордится героями, но помощи выслать не может, во избежание. Было бы здорово, сказала Родина, если бы бригада генерал-майора Воронина прошла еще двести километров и навязала бой ополоумевшим от ужаса подразделениям НАТО, в предместьях польского Белостока готовившимся к мировой войне. В Москве, конечно, никто не собирался начинать никакую войну. Через два дня должно было состояться чрезвычайное совещание лидеров Европы, которое взамен на отступление 303-й обратно к литовской границе закрыло бы европейские глаза на то, что творится к востоку от оной границы раз и навсегда. Все вышло иначе. События того года прославили солдат 303-й бригады, а Виктора Воронина сделали национальным героем, живым памятником истории. Только один офицер не прославился в той компании – капитан Аркадий Леонов, человек, виновный в начале мировой войны.

В разведке 1-го Сводного корпуса, сформированного под командованием генерал-лейтенанта Воронина для противостояния объединенным силам НАТО на Прибалтийском фронте, Аркадий Леонов прослужил еще несколько месяцев. После этого открылся американский фронт, и брата перебросили на Аляску. В мясорубке, которая там закрутилась, его следы теряются. Тогда мы с ним уже не общались, но Виктории он писал. Значит – был жив. Этого мне хватало. Во время Предательства Воронина Аркадий опять же был за границей. И все равно, один черт знает, как он спасся от чистки. Даже наша фамилия не сбережет от гнева Адмиралтейства.

Неожиданно, Зоя нарушает молчание – как раз в тот момент, когда мы минуем заброшенный драмтеатр.

– Ты не суди его строго, когда увидишь, – говорит она, оставаясь взглядом на бетонной дороге. – Аркаша, куда ни пойдет, свою тюрьму всегда носит с собой.

***

Убаюканный ревом мотора и сотрясениями, которые переживает джип, проходя колдобины, я постепенно погрузился в дрему. Поэтому тишина, внезапно оборвавшая мои страдания, поднимает меня, словно вопль дневального.

Я по-прежнему в машине, на сиденье, сотканном из пружин, и Зоя все так же сидит рядом со мной, но что-то явно изменилось. Лицо моей спутницы стало напряженным, зрачки расширились. Ее глаза скачут в поисках угрозы.

– Что-то не то, Петя, – говорит она. То, что заставило ее лишь напрячься, меня обжигает, как кнутом: мы стоим в пробке. В моем гадком городишке не бывает пробок.

Впереди нас застряло с полдюжины машин: перегруженные КрАЗы, пара раздолбанных буханок и еще кто-то. Сзади тоже уже подпирают. Водители встревоженно выглядывают из окон. Крайний в очереди, водитель уазика, топорно перепаянного под батареи, начинает потихоньку пятиться задом.

– Жди здесь, – говорю я, и лезу наружу.

– Э! – успевает сказать Зоя, прежде чем дверь захлопывается перед ее конопатым носом.

Двигаясь вдоль колонны, я ощущаю на затылке встревоженные взгляды водителей. Один из них высовывается из кабины, дабы окликнуть меня, но потом видит мое лицо, давится окриком и поспешно лезет назад. Я миную крайнюю “Газель”, кабина которой пустует, и выхожу на площадь.

Первое, что бросается в глаза – это покореженный труп трамвая. Искалеченный его остов покосился на левую сторону; кажется, кто-то содрал его с путей и переставил под углом. Левый борт украшают волнистые борозды, прорезавшие стену салона насквозь. Лобовое стекло заляпано чем-то серым, а дверь, ведущая в салон, смята, как промокашка. За трамваем я наблюдаю центр маленькой площади, занятый боевыми машинами пехоты и кольцо морпехов 303-й, окружающих перекресток по периметру. Издалека видно, насколько сильно изношена их бережно заплатанная форма. С вершины постамента, торчащего над сухим фонтаном, за всей сценой наблюдает солдат в костюме химзащиты, а с его рук – угловатая девочка с косичками. Волны бетонного потопа плещутся у колен героя-миротворца. Какой шутник придумал сделать из этого фонтан?

Мой желудок сжимается, а волосы встают дыбом, когда я заглядываю через плечо ближайшего морпеха и вижу то, что стало причиной ДТП. Очертаниями оно отдаленно похоже на человека, но даже издали перепутать его с человеком сложно. Его горбатое, уродливое туловище почти на две головы выше меня и покрыто пучками железной щетины, сквозь которую выступают под странными углами кости.

Сфинкс.

Двое в защитных костюмах накрывают тварь брезентом. Мельком я вижу вытянутую, нечеловеческую голову с выпирающими костями. Она больше похожа на череп – так сильно проступает кость сквозь кожу. Череп этот ярко белеет, блестит почти, словно бы светится в сумерках. Я смотрю в провал, чернеющий в том месте, где должен быть глаз. Этот провал необъяснимо излучает страшную, безумную ненависть. Брезент не закрывает его, и я продолжаю завороженно глядеть в провал, как в омут. Голова начинает потихоньку трещать; черные мошки то и дело пролетают перед носом. Рубцы на моем лице сильно чешутся. Не знаю, сколько я стою в таком состоянии, но в какой-то момент вид на перекресток заслоняет фигура широкоплечего человека в коричневой куртке. Глубокие морщины на щеках и вокруг рта словно вырезаны на его не старом еще лице. У него сломаны уши и нос; сквозь линзы квадратных очков на меня глядят выцветшие зеленые глаза. Чем дольше я смотрю на него, тем больше он мне кажется знакомым. Прежде, чем я успеваю собраться с мыслями, он пересекает кольцо оцепления и подходит ко мне вплотную.

– Ну здравствуй, младший. Это ж я, Аркаша. Признавайся – не признал.

От неожиданности, я чуть не отшатываюсь от него. Как же сильно он изменился, как дурно постарел! Сперва я не нахожу слов, чтобы ответить, и брат снисходительно кривит губы. Эта ухмылочка – пожалуй единственное, что от него старого осталось.

– Тоже страшно рад, младший, – говорит он, расправляя повязанный на шею шемаг. Подобно телеграфисту, он экономит слова. – Чего это у тебя с глазами? Не важно. Тут переполох был. Решил наведаться, пока тебя ждал. Всюду у вас с пропуском. Как в Адмиралтействе.

– Это у тебя просто лицо такое, – говорю я.

Отведя взгляд, Аркадий касается тяжелой уставной фляги, притороченной к ремню.

– Пойдем. Нечего торчать, – говорит он. – Будет разговор.

– Разговор? Какой разговор, а? – постепенно закипая, говорю я. – Я на задании. С твоей Зоей. Цирк просто… скажи мне сейчас – зачем вас сюда прислали? У меня всю неделю одни гадости. Хоть увольняйся – так не уволят ведь. Зачем вы тут, и что вообще творится?

Аркадий берет меня за локоть и отводит в сторону от морпехов, которых, впрочем, ничего дальше приема пищи и отбоя не интересует.

– Есть у меня кое-что. Тебя заинтригует, – говорит он.

– Братская опека?

– Обхохочешься, младший, – хмурится Аркадий. – Я серьезно…

– В этом твоя беда.

– Вот только вот этого опять не надо! Я не для этого столько времени сюда перся. Черт с ним, с твоим сфинксом. С “заданием” тоже. Пойдем со мной. Поговорим, как взрослые.

Наверное, из одного любопытства я соглашаюсь последовать за ним. Любопытство всегда становилось причиной моих несчастий. Сколько же лет прошло? Четыре года с лишним – если по календарю. Но не по памяти, не по ощущению. Это в какой-то предыдущей, черновой, скомканной жизни Аркаша объяснял Пете, что девчонок стесняться нечего и что в драке нужно всегда бить первым… Теперь вот заявился, как ни в чем не бывало. И еще этот мертвый сфинкс вдобавок. До этих мест твари почти никогда не добираются. Но Аркадий прав – он интересует меня больше, чем сфинксы. Их в последние годы я видел куда больше, чем своей родни.

Шагая к машине, Аркадий оглядывается по сторонам, как приезжий. Приезжий и есть – я едва устроился в новой школе, когда он убыл на учебу, а с учебы – на войну. Помню его в новой, с иголочки, курсантской форме – косая сажень в плечах, будущий боевой офицер, голубая кровь. Девицы были влюблены в него, парням его вид прививал любовь к спорту. Я тоже завидовал, но не так, как другие. В своих детских снах я не шагал в парадном строю, не ехал по освобожденным городам сквозь ликующую толпу. Под парашютом падал я из облаков, окруженный ядерными грибами врезался в горящие кварталы и сеял смерть без разбору – расстреливал, карал, добивал в исступлении до железки, по голень в кровавом болоте, озаренный огнем термитного салюта в мире, где все кричало впустую. Я боялся своих снов.