– Пыченке буэ? – с до краев набитым ртом интересуется Зоя.
– Нет, спасибо.
– Мне бовше доштамется.
Я прокашливаюсь, смотрю на Зою. Снова прокашливаюсь. Наконец, я открываю рот и начинаю говорить ей о событиях минувшего вечера и о том, что они для нас означают. Отражение Зоиного лица выглядит совершенно непринужденным, словно ничего особенно страшного и не произошло, будто нам ничего не угрожает, а если и угрожает – черт с ним, авось пронесет. Как минометный обстрел под машиной, она пережидает мой рассказ, натянув плед на колени. От этой ее непрошибаемости мне становится как-то спокойнее на душе. Кажется, что Зое вообще можно сказать все, что угодно, и ничего ее не смутит.
– Знаешь, Петя, – говорит Зоя, добив печенья, – тебя пока не было, я машину осмотрела. Все исправно, не подкачает. Можно ехать.
– Куда? – спрашиваю я, скорее откликаясь своим мыслям, нежели ее словам.
– Да куда попало. К черту на куличики. Как только Аркаше получшает, я забираю его. Сваливаем на хуй из этой тундры. Хочешь – давай с нами. Черное здесь творится, Петя. Свинчивать надо. Если я верно поняла, скоро снимут этот режим “Б”, а пропуск у меня есть…
– Не выйдет, – равнодушно отвечаю я, и смотрю на часы.
– Это с хуя ли? – настораживается Зоя.
– Тебе что вообще Аркадий рассказал про этот город?
– Да ничего. Все секретно да секретно. А чего?
– Подойди сюда, – говорю я, – проще показать. Выключи свет.
– Мне и при свете нормально.
С приходом глубокой ночи город погружается в абсолютно непроглядный мрак – не видно ни звезд, ни луны. Если бы не свет редких уличных фонарей, можно было бы подумать, что мы не на Земле, а затерялись в глубинах межзвездного пространства, бесповоротно сбившись с курса. Виктории бы такое сравнение понравилось. На другой стороне реки Новый Город превратился в мазутное пятно – даже с моим зрением сложно разглядеть отдельные здания, видно только, как Зенитная башня чернеет на фоне грязно-серого неба. С каждой минутой ее очертания становятся все более размытыми. Зоя, наверное, даже башню не видит.
– Смотри на север, – говорю я, и Зоя пару секунд смотрит, куда я показал, а потом недоуменно поднимает брови.
Далеко-далеко, за стенами периметра и за пустошью, небо начинает постепенно наливаться синим цветом, а из синего перетекает в лиловый. Еще секунда – и среди лилового неба вспыхивают один за другим десяток огромных огней. Самый маленький из них едва превосходит размерами Луну, самый большой – раза в три больше. Плотная завеса облаков глушит их свет, однако, если приглядеться, можно увидеть, что каждый из огней периодически мигает, словно огромный гелиограф.
– Как бы птичка не залетела, – говорю я. Зоя немедленно подбирает челюсть и разворачивается ко мне всем телом.
– Очень быстро начинай объяснять.
– Это не Зарница, – говорю я.
– А похоже, блять!
– Не бойся. Никаких потопов не будет. По крайней мере, раньше не бывало. Это здесь регулярное явление. Потопов не будет, зато будет буря, – говорю я. – Такая, каких на Большой земле не бывает. Придет шторм, способный унести грузовик, а панельный дом ободрать до арматуры. Завтра дорога через пустоши будет перекрыта, и это к лучшему, потому как на машине проехать сквозь бурю невозможно.
За окном, ветер свистит люто, набирая силу, словно газотурбинный двигатель. Этот ветер не приносит осадков, но с ним всегда приходит лютый мороз, от которого у застигнутых бурей мозг смерзается и идет трещинами, словно глиняный сосуд. Найденных поутру мертвецов приходится откалывать от асфальта по кускам, а в крематорий везти на тачке.
– Не может же быть, чтобы вообще без выхода! – протестует Зоя. – Это же дичь получается, вы как здесь тогда…
– Почему нет? Есть, – говорю я, и указываю вниз – туда, где, отделенный от домов контрольно-следовой полосой, сияет огромный, опутанный колючкой бетонный квадрат, обозначающий железнодорожный узел. Огромные прожектора освещают паутину железных дорог, сторожевые башни, локомотивы и вагоны, бесконечные здания депо и стоящие на отшибе дома и бараки военного городка.
– Вот эта лампа, – говорю я, – есть главная железнодорожная станция города. Она же – депо, она же – сердце войсковой части, где расквартирована 303-я бригада. Видишь огромный ангар по центру? Нет, не там, а вооон там, рядом с колючкой. Там еще траншеекопатель стоит.
– Чего, блять, стоит?
– Ты можешь не ругаться все время?
– Это когда я ругалась? – удивленно говорит Зоя.
– Не важно. Так вот, траншеекопатель. Тягач с мельницей на заду.
– А, вижу. Нет сразу нормально сказать?
Раз начинается буря, значит – по железной дороге сможет пройти лишь один поезд, и лишь один локомотив сможет тащить его. По старой традиции, железнодорожники всегда выгоняют его на пути в полночь перед открытием сезона. КБ, которое строило его, дало ему лишь порядковый номер. Генерал Виктор Воронин был тем, кто выдал ему его имя: “Сармат”. “Сармат” покидает ангар ровно в двенадцать пополуночи, и даже с такого расстояния хорошо видно, насколько он огромный. По сдвоенным рельсам тысячетонный локомотив выкатывается в свет прожекторов; его потемневшая от времени, источенная бурей броня почти не блестит, поглощая в себя свет. “Сармат” возвышается над крошечными фигурками ремонтников, как грозный великан – над жрецами, пришедшими к нему с подношением. Пар валит из обтекаемых труб, вытянувшихся вдоль его брони. Подобных ему построили всего с дюжину – снабжать ядерной энергией комбинаты, обесточенные после обвала электросетей. Как оказалось, “Сармату” было суждено решать задачи куда сложнее.
– Я так понимаю, на этот паровозик билет достать нелегко, – мрачно говорит Зоя, прислонившись лбом к стеклу.
– Нет. С приходом бури мы будем отрезаны от большой земли, физически и в плане связи. 303-я полностью контролирует железнодорожный узел, а раз Штаб уничтожен – значит…
– Погоди, как так – отрезаны?
– Единственная нить к Большой земле теперь – это военная телеграфная линия, проложенная под тундрой. Вон она, станция телеграфа. За вторым КПП.
– То есть, – мрачно говорит Зоя, – железку и связь контролируют морпехи, и с ними у тебя отношения не очень. И позвонить не получится никуда, – резюмирует она, рисуя на запотевшем стекле непотребное.
– Это раньше были – “не очень”, – вздыхаю я, возвращаясь к креслу.
После Предательства остатки 303-й оказалась под надзором Управления, которое по приказу Адмиралтейства начало перекраивать бригаду на свой лад, рвать клыки, которые она отрастила при Викторе. Очень многим это не понравилось. И чем дольше это нездоровое взаимодействие продолжалось, тем больше со стороны военных было нарушений, тем больше появлялось недовольных. А потом на ж/д заселился Левченко, и ситуация стала совсем плачевной. Сложно сказать, кого 303-я теперь ненавидит больше – драгун или нас.
– И чего дальше? – спрашивает Зоя, упав на диван. – На жопе сидим, пока какая-нить мразь про нас не вспомнит и не придет раскулачивать?
– Нет, – решительно говорю я. – У нас остается один выход – найти Алхимика, как хочет Удильщик. Если найдем, то Удильщик даст нам свою протекцию, под ней мы переживем любую бурю.
Закрыв глаза, Зоя неодобрительно хмурится.
– Это вообще что за тип, а? Что за Алхимик? Чего за ним все бегают?
– Сейчас расскажу. Главное – я знаю, как на него выйти.
– Но ты же говорил…
– Это вчера было. Слушай меня, – говорю я.
Алхимик, тогда еще неизвестный никому, впервые попал в лучи софитов, когда я еще жил в Санкт-Петербурге. За его исследования его по-тихому вытурили из Польши, и на время он осел в тогда еще украинском Донецке. Там он в тайне продолжил свою работу, да так успешно, что в самый разгар гражданской войны к его лаборатории подъехали на БТР и разнесли весь дом из пулемета. Виктор Воронин лично договаривался о его экстрадиции, а когда не вышло договориться, БТР, его гараж и окружающий поселок попали в новостную сводку как очередная жертва украинских артобстрелов. Алхимик переехал сначала в Санкт-Петербург, а потом сюда. Здесь он стал объектом интереса многих. Алхимик был мастером в обращении с клещом. Людей он видел, как просто массу глины, и своим долгом он считал вылепить из этой глины что-то стоящее. В первые годы после закрытия города в ОКБ даже думали, что перед ним лежит выдающаяся научная карьера. Его специфические пристрастия открылись лишь позже…
