— Это мой рассказ.
— Ладно.
— Уходя на войну, я надеялся, что смогу, как бы это лучше выразиться? Переключиться. Загулы не переключали меня абсолютно, я все равно под утро приползал домой и готов был спать на полу у твоей кровати.
— Ты пытался.
— Дважды.
— Трижды.
— Пусть так. Так вот война ничего не изменила. Хорошенькие медсестры, радисточки, — их было мало, но они были. Однополая любовь грозила трибуналом, и я не рисковал. То есть с тобой я бы плевать хотел на все условности, но ради неудачного заменителя — нет. Когда я увидел, каким ты стал после сыворотки, меня будто заклинило. Понимаешь, я… — Баки снова откинул голову на спинку и замолчал, — я стал злиться. Вернее, не так. Черт, я не мастак это все тут выворачивать, ты понимаешь почему?
— Почему ты злился? Ревновал? Потому что на меня стали обращать внимание? Потому что я стал… лучше?
— Ты стал гребаным совершенством, но злился я не поэтому. И нет, я не завидовал, как шипела тебе Картер, да, я знаю, что она пыталась вбить между нами клин — баба, хоть и на порядок лучше многих, что с нее взять. Меня бесило то, что для того, чтобы тебя оценили, тебе пришлось пройти через весь тот ад с сывороткой. Я знаю, что это такое, и врагу не пожелаю это пережить. Дуры слетались на тебя, как мухи на мед, просто потому, что ты стал похож на ожившего Давида. Им было похрен на твое занудство, стеснительность, правильность, честность. Они вели себя, как матросы около красивой дамочки. Им было все равно, какой ты там, внутри. А я чувствовал себя поклонником старлетки, которая вдруг стала суперзвездой.
— Еще скажи, я поменял к тебе отношение после сыворотки.
— Я говорю не о тебе, а о себе. И об отношении к тебе окружающих. Черт, получается, что я завистливый мудак, да? Как объяснить, чтобы ты понял? Дело было не в том… Вот смотри, — Баки принялся осторожно перебирать волосы Стива живой рукой, явно пытаясь успокоиться, — для меня ты остался Стивом. Вспыльчивым занудой, с которым я вырос. Я знал, что ты терпеть не можешь черный хлеб и пенку с молока. Что ты плохо спишь в полнолуние и не любишь, когда тебе заглядывают через плечо. Все равно, что ты при этом делаешь: рисуешь, пишешь, ешь. Особенно — если рисуешь. А они? Все те чертовы они, которые прилипли к тебе, как пиявки, после того, как ты стал конфеткой… им было все равно. Они видели обертку и не видели суть. И не хотели видеть. Я считал их чертовыми лицемерами. Всех, даже Картер, хотя ее в меньшей степени.
— Пегги видела во мне меня.
— Чушь, Стив, не хочу тебя расстраивать, но с тобой времен Бруклина она не то что в штабе на столе не стала бы трахаться, она в твою сторону бы не посмотрела.
— Откуда ты…
— Оттуда. Хочешь поговорить о Картер?
— Нет. Просто я не знал… что ты знаешь.
— От тебя ее духами несло за двадцать ярдов, да и лицом ты никогда не владел.
Стив вспомнил, как Тони сказал: «Кому-то обломилось, Кэп, съешь лимон» и вынужден был согласиться.
— Э. Не думаю. Что готов это обсуждать, — наконец, смог выдавить Стив. — Пегги.
— Да что тут обсуждать? Она крепко запала на тебя, ты — на нее. Вы бы поженились после войны, она нарожала бы тебе кучу детишек. Девчонок с розовыми бантиками в светлых тугих косичках и правильных серьезных мальчиков. Они звали бы меня «дядя Баки» и… Черт, что-то меня унесло не туда.
Он стукнул кулаком металлической руки по подлокотнику и посмотрел на Стива сверху вниз.
— Отлично смотришься. Прямо так и хочется сказать — здесь тебе самое место.
— Да, мне тоже нравится, — Стив чуть повернул голову и дунул Баки на живот, видневшийся на стыке ремня и чуть задравшегося свитера.
— Боюсь, разговор перейдет в горизонтальную плоскость, если ты не перестанешь, — предупредил Баки. — А я еще должен рассказать тебе о ГИДРЕ, сделавшей из меня наполовину — морального кастрата и наполовину — робота с эмоциональным диапазоном табуретки. Все, что я могу чувствовать, кроме злого азарта и раздражения, я чувствую к тебе. Они могли выжечь мне три четверти мозга, но то, что касалось тебя, настолько тесно переплетено с жизненно важным, что сотри это — и меня тоже не станет. Я был ценной, дорогой игрушкой, и они так не рисковали. Поэтому я вспомнил тебя там, на мосту. Ты открыл свои блядские розовые губы, наморщил лоб и спросил: «Баки?!», а меня будто электрошоком шарахнуло. Знаешь, что я вспомнил? Как пришел после очередной смены в порту, немного выпивший, уставший, злой, как черт, и понял, что потерял ключ. Саданул кулаком по двери, а ты такой заспанный, в еле держащихся на худых бедрах штанах. «Баки?!» И тоже неверие, неодобрение на лице. Я потом силился выцарапать из своей дырявой памяти что-то еще, но там было как на хирургическом столе перед операцией — стерильно. Только твоя худая грудь, стоящие торчком соски и осуждение на лице. Господи, каким ты был цыпленком! Как я тебя хотел, аж зубы сводило. У меня — веришь? — руки тряслись, когда я к тебе прикасался. Один раз я чуть не потерял контроль, не прижал тебя к стене, как одного из портовых мальчиков. Я дурел от запаха твоих волос, от светлой кожи, тонких рук. Господи, сейчас вспоминаю, и…
— Я вижу, — Стив чуть скосил глаза на его пах, но не отодвинулся ни на миллиметр.
— Меня обнулили, — просто сказал Баки. — Тогда, после моста. Я еще успел что-то сказать Рамлоу, на случай, если он тебя увидит. Хороший парень Рамлоу, жаль, не туда полез. Всегда ко мне как к человеку относился, а не как к комбайну-убийце. Мне нравилось с ним работать.
— Мне тоже. Юмор у него своеобразный, но…
— Да. На хелликэриере я снова был чист, как лист в новом альбоме. Цель шестого уровня и никаких худых бедер и торчащих сосков.
— Слава богу.
— М. Да. Будь ты голым, драки могло и не быть. Я бы просто трахнул тебя прямо там. Наверное. И ты бы позволил. Я верно говорю? Точно так же, как ты позволял мне стрелять в тебя и бить по лицу металлическим кулаком. Что ты за идиот, не пойму. Ладно, я отморозок, но ты…
— Подействовало же.
— А если бы нет?
— Мне было все равно. Я не собирался мириться с тем, что ты жив и не помнишь меня. Я думал, что ты умер. Я жил с этой дырой в голове и груди, пока ты… я был на все готов, чтобы вернуть… сделать, как было.
— Как было — не получится.
— Мы что-нибудь придумаем.
Они молчали. Баки перебирал волосы Стива и смотрел куда-то сквозь стену. Что он там видел, было не ясно, но Стив его не торопил.
— Я год скитался, раздираемый на части воспоминаниями, в которых не мог отличить свои фантазии о тебе от правды. Иногда просто закрывался на очередной съемной квартире и тонул, тонул во всем этом, как в мутной реке забвения. Я уже начал сходить с ума, терять связь с реальностью. Мог не есть несколько дней, не мыться, никуда не выходить, не двигаться, не спать. Просто лежал и думал о тебе. И вот однажды меня накрыло прямо на улице. С головой, до полной потери себя. Я очнулся от окрика Логана.
— О.
— Да, неубиваемый засранец, один из немногих, кто никогда меня не боялся. Да и с чего ему — я бы его не смог прикончить, даже если бы очень захотел. А я не хотел. Нет, каждое мгновение я просчитывал линию огня, расстояние для удара ножом, отмечал предметы, которые можно использовать как оружие… я до сих пор так делаю, это в подкорке. Я готов каждую минуту.
— Я не замечал.
— Блаженны неведающие. И видящие только то, что хотят видеть. Ты не хочешь понять, что я до войны и я сейчас…
— Ты — это ты. Я не собираюсь играть в игру «Найди двадцать отличий». Ты жив, и это главное.
Баки снова взглянул на него, насмешливо изогнул бровь и продолжил:
— Ты смотрел мультик «Лило и Стич»?
— Про мутанта из космоса, созданного разрушать, и добрую маленькую девочку?
— Ага. Ты мне иногда напоминаешь эту девочку. Кидаешься тискать существо, опасность которого тебе и в страшном сне не снилась.
— У них все хорошо закончилось. Лило любила того синего уродца, и он стал…
