— Помню.

— Ты рисовал черепицу, котов, деревья, веревки с бельем, а я смотрел на тебя и вдруг понял. Как-то вот так сразу. А ты не заметил. Ты вообще мало замечал тогда. Одни карандаши на уме. Черт, чуть опять не спошлил. Прости.

Баки вернулся на кухню, чем-то там погремел, включил-выключил воду, и, наконец, вернулся в гостиную.

— Чувствую себя на приеме у психотерапевта. Ладно, — он откинул голову на спинку кресла, в которое снова уселся, и уставился в потолок. — Едем дальше. У меня по плану рассказать тебе кучу гадостей про себя, чтобы ты не вздумал меня жалеть и идеализировать. А то я тебя знаю, сейчас решишь, что бедный несчастный Баки страдал всю жизнь, платонически вздыхая по твоей тощей задн… прости, не актуально. По твоей шикарной заднице.

— А ты не страдал?

— М. Не так, как ты себе придумал. Не у всех свет бьет из всех щелей, Стив. Так что не спеши судить о других по себе.

— У меня не… Ладно, что было дальше?

— Дальше я дроч… кхм. Это я опущу, но поверь — пубертатный период у меня был незабываемый. Фантазиями о том, что и как я хотел с тобой сделать, я тоже делиться не стану, потому что однажды наступил момент, когда все это стало неважно.

— Ты влюбился. По-настоящему, да?

— Что я там говорил про свет из всех щелей? Нет, Стиви, влюбился ты. В ту девчонку из богатого квартала, смешливую, рыжую и очень хорошенькую. Как ее звали?

— Кэтти.

— Вот. И я вдруг понял, что мне ты не достанешься никогда. Понял по-настоящему. И захотел вдруг, чтобы тебе было хорошо.

— У кого еще свет из всех щелей.

— Не спеши, ты еще не все знаешь.

— Бак, а… надо ли мне знать действительно все?

— Я, — Баки посмотрел на него в упор, и под металлическими пальцами его левой руки затрещал подлокотник кресла, — хочу, чтобы ты знал… кого собираешься пригреть. То есть, если нет иллюзий, то и не будет и разочарований.

— Ты забываешь, что я не так слеп и наивен, как принято считать, Бак. Успокойся, даже если ты мне скажешь сейчас, что убил Кеннеди…

— А если я скажу, что трахал мелкого юнгу в доках, уткнув лицом в грязную стену, представляя, что это ты? Тонкий, сероглазый, с изящными запястьями, он был одним из лучших заменителей тебя. Одним из многих.

— Это было по согласию?

— Черт, Стив, это все, что тебя волнует? Я тут…

— По согласию?

— Да.

— Тогда дальше. Хочешь оттолкнуть — не могу тебе помешать пытаться.

— Я не хочу оттолкнуть тебя. Я хочу быть уверенным, что ты любишь именно меня, а не того парня, что сам себе выдумал.

— Силу моего художественного воображения тоже преувеличивают. Понятия не имею, откуда у людей столько ложных понятий обо мне.

Баки снова откинулся в кресле, и Стив невольно вспомнил фото из того самого Дела №17, раздобытого Наташей — Баки с точно так же откинутой головой, руки на подлокотниках огромного кресла, предплечья зафиксированы, и провода, чертовы провода бесконечной паутиной вокруг. Во рту стало горько. Он не знал, как закончить весь этот кошмар, не знал, как помочь Баки, нужно ли снова копаться в этом во всем, простит ли потом ему Баки эту свою откровенность, сможет ли он сам смотреть на Баки по-прежнему, не испытывая унижающей того жалости и сострадания.

— Иди сюда, Бак. Я хочу обнять тебя.

— Стив.

— Пользуешься тем, что я несколько не в форме? Если я очень постараюсь, то смогу встать. Все равно обниму тебя, пусть даже мне придется рухнуть сверху и доломать несчастное кресло.

— Черт, чего так сложно-то? — Баки встал, прошелся по комнате, несколько раз щелкнул зажигалкой и размял плечи. — Ксавьер говорил, что когда животное долго бьют током за то, что оно огрызается, рано или поздно наступает момент, когда это самое животное откусит дрессировщику голову. Ну, или попытается. Меня долго и трудно учили тому, что чувства — слабость. Они лишние и только мешают. Ловили на эмоциях и обнуляли. Я их понимаю. Если бы моя детка, — он махнул рукой в сторону спальни, в которой у него хранился арсенал, — сказала мне однажды «Я не хочу убивать того парня, хозяин, я его помню и мне нравится его задница», то я бы тоже психанул. Черт, речь летит к чертям. За каким фигом я… Мне надо пройтись.

— Бак!

Баки замер на пороге, видимо, собираясь выйти на улицу без куртки.

— Баки, это я, Стив. Давай отложим разговор?

— Рубить хвост по частям? Спасибо, нет. Я в лавку Миллера, тебе что-то принести? У него отличные круассаны.

— Булку с корицей и тот чай, с лепестками.

— Хорошо. Прости, мне нужно собраться. Я вернусь и…

— Иди. Ты всегда можешь уйти. Только возвращайся, ладно?

Стив смотрел на линию окаменевших плеч Баки, на то, как металлическая рука сжимает притолоку, и ощущал острое чувство вины. Чертовы садисты превратили его Баки в эмоционального калеку. В человека, который не может рассказать о самых простых вещах никому, даже своему лучшему другу. Человеку, который его любит.

— Баки, ты же помнишь, что я тебя люблю, правда? — мягко спросил Стив.

— Почему, по-твоему, я тут выковыриваю из себя все то, что по-хорошему надо бы давным-давно похоронить? Потому что и я… И я тебя, Стив. У меня от сердца остался чертов уголек. Но, может, у тебя получится нарисовать им что-то стоящее?

Он вышел, так и не обернувшись. Но куртку прихватил.

Стив на несколько мгновений закрыл ладонью лицо, пытаясь избавиться от жжения в глазах. В последний раз с ним такое было, когда Баки упал с поезда в чертово ущелье. Стив бросил его там, погнавшись за ГИДРОЙ. Он постоянно подводил Баки. Сначала не замечал его влюбленности, потом позволил чертову Золе превратить его в нашпигованного электроникой и триггерами убийцу, обращаться с ним как с животным. Хуже. Как с бездушной машиной. С его, Стива, Баки. И если теперь нужно вытащить Баки из той пропасти и отогреть, то Стив на изнанку вывернется, но сделает. Пусть терпение не самая сильная его сторона, но он не будет давить.

Баки вернулся через полчаса с бумажным пакетом, пахнущим корицей и травами.

— Чай, по-моему, какой-то другой, — сказал он, не глядя на Стива, и положил ключи на столик у двери.

— Ничего, — отозвался Стив. — Заваришь?

Баки молча пошел на кухню и щелкнул электрочайником. Больше оттуда не раздалось ни звука. Стив сидел в гостиной и пытался представить себе, что Баки делает. Как он стоит, упершись обеими ладонями в столешницу и опустив голову. Так, что отросшие пряди скрывают его лицо. Если отвести их, можно увидеть нервно бьющуюся венку на виске и застывший холодный взгляд знакомых с детства глаз.

Глаз, которые, оказывается, никогда не смотрели на него просто так, всегда со скрытой жаждой, желанием. Стив вспоминал все те вечера, что он рисовал Баки, почти обнаженным, открытым, красивым, и думал — что тот чувствовал тогда? Раньше казалось, что такие вот наброски с натуры Баки раздражают пустой тратой времени, да и результат его никогда не впечатлял, но теперь стоило пересмотреть воспоминания. По сути, все воспоминания, начиная года с тридцать второго-тридцать третьего, нужно пересмотреть. Попытаться увидеть по-новому. Только вот сколько ни высматривай, а там все равно будет Баки. Его, Стива, Баки. Как и всегда.

Баки молча поставил перед Стивом кружку с чаем и тарелку с булочкой, сел в кресло (опять эти руки на подлокотниках, чуть расставленные ноги и откинутая на спинку голова, неужели теперь всю жизнь Стив будет видеть Баки в том чертовом кресле?) и уставился в потолок.

— Иди ко мне, — позвал Стив. Он не мог видеть, не мог ощущать Баки отдельно от себя. Ни тогда, ни тем более теперь.

Вздохнув, Баки поднялся, пересел на диван, помог Стиву улечься, устроил его голову у себя на коленях и без предупреждения продолжил:

— Загул. Все, что я помню до войны — один сплошной затяжной загул, из которого я выныривал лишь на время твоих болезней…

— … драк, неприятностей, нехватки денег, для подработок, утешения меня во время моих несчастливых влюбленностей, — то есть постоянно. Не сгущай краски, у меня с памятью все в порядке.