— Почти ее собачкой. В точку. Собачка, правда, могла в одиночку грузовик перевернуть, но кого волнуют такие мелочи.

Стив фыркнул от смеха, но тут же принял серьезный вид — не хотел сбивать с мысли.

— Так что с Логаном?

— С ним все в порядке, и будет еще лет триста-четыреста. Он живучей нас с тобой вместе взятых. Логан привел меня к Ксавьеру, и следующие полгода я без тошноты вспоминать не могу. Представь, что ты на исповеди, на которой ничего нельзя утаить. Священник смотрит прямо в тебя и видит все: как ты украл в пятом классе пирожок с рисом в булочной, как подсматривал за девчонками в уборной, как дрочил ночью под одеялом, стараясь не шуметь, представляя, как целуешь в губы лучшего друга, а этот самый друг спит, сбив одеяло в изножье кровати. В одних трусах. В одних, мать их, растянутых сползших трусах. Смотришь на ложбинку между тощими ягодицами и быстро толкаешься в собственный кулак, кусая ребро второй ладони, чтобы не орать на весь квартал.

— Баки.

— Представил? А теперь представь, что исповедуешься каждый день. И вываливаешь на святого человека уже не подростковую дрочку, а убийства. Жестокие массовые и почти милосердные одиночные. Пары с детьми. Старики. Беременных, правда, не было. И Говарда Старка тоже, тут Тони неправ. Ты просматриваешь свою жизнь, проживаешь ее заново. Жизнь, которой невозможно гордиться. И самое страшное знаешь в чем? Что ты почти не чувствуешь вины. На войне после каждой операции мне снились те, кого я видел в прицел. Вот они дышали, смеялись, бежали в атаку — оп, и нет их. После войны я не видел ни одного кошмара. Просто работа. Грязная, тяжелая, но не хуже других. Я хочу, чтобы ты знал: я не горжусь тем, чем занимался, работая на ГИДРУ. Но не раскаиваюсь. Это я их убил. Я. Пусть у меня были купированы все чувства, стерты воспоминания, но мозги были мои. Мои пальцы нажимали на крючок. Я не знал тех людей и не хочу знать. Фактически, все мы для ЩИТа, или как там теперь наша контора называется, делаем то же самое. Я — оружие. Моя винтовка тоже не раскаивается, я уверен. Ее создавали для того, чтобы убивать. Как и меня.

Стив молчал, а потом поймал руку Баки и прижал к губам.

— Чувствуешь? — спросил он, проведя кончиком языка по теплой ладони. — Разве твоя винтовка может чувствовать?

— Я чувствую, потому что это ты. Никому другому и в голову бы такое не пришло. Я не лижу свою детку, например. Хотя насчет Старка и его костюма — не уверен.

Стив вздохнул и сжал его пальцы.

— Роджерс, ты — единственное, что делает меня человеком.

— Ерунда.

— Я не преувеличиваю, я знаю. Когда я не помнил ничего, мне казалось, что у твоих губ вкус земляники. Я просто физически чувствовал, что ты — мой смысл. Позвоночник, усиленный адамантием, без которого я рухну бесформенной грудой рефлексов и навыков. Без чувств. Без цели. Без убеждений. То немногое, что у меня осталось человеческого, безраздельно принадлежит тебе. До самого гребанного конца, когда бы он ни наступил.

— Баки, я…

— Так уж вышло, Стиви. И я не хочу это менять. Когда тебя ранили в спину на одной из миссий, когда я узнал, что ты собираешься снова сунуть голову в петлю, я понял, что не могу позволить тебе умереть. Чарльз на прощание сказал — признайся ему, Капитану Роджерсу. Дай вам обоим шанс. Я решил, что с меня будет достаточно просто быть рядом. Ты гораздо важнее меня самого, я не хотел тебя обременять. Не хотел твоей брезгливой жалости.

— То, что между нами было, походило на жалость?

— Скажи еще, ты вот прямо разглядел меня за пять минут. Прямо там, в гей-клубе. И оголубел на ходу, за одно мгновение.

— Нет, но… Это было что угодно, но не жалость.

— Это был удачный эксперимент, толчком к которому послужила твоя привычка жертвовать собой, не раздумывая. Посмотри мне в глаза и скажи, что я не прав.

— Баки.

— Вот именно. Я должен был молчать, я бы и промолчал, но тот парень, который был готов отсосать мне в туалете, настолько сильно не был тобой, что я сорвался. Я видел твое почти детское желание раздобыть для меня самое лучшее, порадовать, а лучшее вот оно, только руку протяни. Я по-идиотски описал тебя, потом прикусил язык и понадеялся, что ты не поймешь. А если поймешь, то у тебя будет шанс притвориться, что не понял. Ты поганый актер, Стив, но я бы сделал вид, что поверил. Моя сраная одержимость жгла меня изнутри напалмом. Чем дольше ты был рядом, тем ближе я был к срыву. Бесконечный марафон мокрых от пота маек, сползающих штанов и крошечных полотенец вокруг бедер. Облегающего белья и окаменевших от холодного душа сосков. Черт, я готов был завалить тебя каждые три минуты. Я был в личном раю, сильно похожем на ад. А потом ты приперся на кухню в одних штанах, сгреб меня за задницу и сказал, что любишь. Да у меня крышу сорвало. Я знал, что ты… в ягненка на заклании играешь, а в голове выло сиреной: «МОЙ. ХОЧУ. ГосподидайтемнеРоджерсаяжесдохну».

— Я не знал, что все — так. Я бы ни за что не позволил тебе молчать неделю после того… после…

— После подоконника. Можно даже с большой буквы. Стив Роджерс трогал другого парня за член. Куда катится мир.

— Не другого парня. Тебя. Тебя, Бак. Ты настолько часть меня, насколько это вообще возможно для другого человека. Я ждал всю ту длинную неделю. Ждал, что мы хотя бы поговорим.

— Да не умею я разговаривать! Из меня это в ГИДРЕ первым делом выбили. Даже не в ГИДРЕ, а еще раньше. Поверь, ты не хочешь знать, как. Я был болтлив, ты же помнишь. Без конца трепался обо всем на свете. Когда я пришел к Чарльзу, то даже выдавить из себя что-то вроде «Мне понравился луковый суп, спасибо» или «Спокойной ночи, Логан» было для меня все равно, что для тебя вслух озвучить свои сексуальные фантазии. Миссис Роджерс с детства вбивала в тебя, что это не хорошо, воспитанные люди так не делают. В меня тоже вбивали, что пустые слова — недопустимая роскошь. Только о миссии, только доклады, только «Я готов отвечать». Блядь, я в ГИДРЕ мог обоссаться, прости за подробности, но никогда бы не озвучил, что мне надо отлить. А ты говоришь — поговорить об отношениях. Да у меня в глотке скребло всякий раз, как я хотел сказать что-то более личное, чем: «Хэй, Стиви, на пробежку?». Стоило мне решиться на разговор, как я говорил какую-нибудь очередную не слишком личную гадость, подспудно ожидая неприятностей. Это дрессура, Стив. От триггеров было легче избавиться, чем заново научиться говорить. Знаешь, что мне хочется сейчас сделать? Сбежать на пару дней, засунуть голову в сугроб, побиться головой об стенку, никогда больше тебя не видеть. Останавливает лишь многолетняя привычка подчиняться приказам, с той лишь разницей, что на этот раз приказ мой личный. Я урод, Стив.

— Баки, — Стив попытался сесть, но это ему удалось только после того, как Баки подтолкнул его в спину. — Баки, я… мне так жаль. Жаль, что теперь все это так сложно. Ведь что может быть проще — говорить друг с другом? Понимать с полуслова? Я научусь. Я правда очень постараюсь, и тебе больше не придется мне все это разжевывать. Я никогда не усомнюсь в тебе, обещаю. Не нужно будет ничего говорить, я буду просто знать это. Знать про тебя и меня. Про то, что это, между нами, что оно настоящее. Взаимное. И ты тоже будешь знать, верно? Потому что я скажу тебе, как спал эти семь месяцев по три часа и загонял себя до беспамятства, как крутился ночами, выдумывая всякие страхи о том, что с тобой могло случиться, а меня не было рядом. О том, что если я снова потеряю тебя, то жить незачем, потому что я все равно никогда себе этого не прощу. Расскажу, как искал тебя, очень осторожно, боясь раскрыть твое прикрытие и все испортить, как боялся, что тебе снова сделают больно. Как понял, что скорее позволю разрезать себя на куски, чем еще раз отпущу тебя одного, расстанусь с тобой так надолго. А ты задержался на полтора месяца. Я… боялся. Боялся, что ты умер.

— А я, блядь, не испугался, когда на тебя рухнул чертов бункер? Да я в последний раз испытывал такой леденящий душу pizdets, когда мы брали Золу. Когда ты летел над этой чертовой пропастью и едва не промахнулся мимо поезда!