Пако чуть наклонил голову и посмотрел на меня поверх очков. Глаза у него оказались светло-карие, обманчиво теплые.

— Вообще-то, под «глупостями» подразумевалось, что ты будешь лезть к Хантеру, — поправил Пако мягко. Почесал гладко выбритый подбородок и пробормотал: — Твоя версия делает Андреса эдаким филантропом… мне нравится.

— Тогда захрена ты забрал мое пиво? — возмутился я, почувствовав, как тонкая струйка мыльной воды стекла к изгибу локтя. Теперь жутко глупыми казались догадки, что Хантер беспокоился обо мне и попросил Андреса приставить ко мне фриковатого чмыря от мира латиносов. Идиот, какой же я идиот. — Порыв общего человеколюбия?

— Может быть, я просто захотел отнять твое пиво, — туманно отозвался Пако и продолжил смотреть, как я драил капот с резкостью, продиктованной бьющей из меня горечью. Так внимательно, словно ничего интереснее в жизни не видел. — После работы ты в кампус?

— Ага.

Пако снова прождал всю мою смену, чтобы проводить. Снова плелся позади, не пытаясь завязать разговор или выпытать, что я думаю о его навязчивой компании.

— Хороших снов, mi chico, — только и сподобился он, когда мы разминулись на подступах к спальному корпусу. Махнул рукой и канул в ночной темноте.

Я ничего не ответил, а когда поднялся в комнату, залез в интернет и проверил, что значит испанское словечко. «Мой малыш», блядь.

Гребаный извращенец этот Пако, решил я про себя и поплелся в душ. Либо Андрес платил ему, в чем я сильно сомневался, либо нет — а в таком случае ему должно было очень скоро надоесть ежедневное преследование.

*

За прошедший месяц я и словом с Хантером не перемолвился, а уж тем более не пытался к нему лезть. Но Пако продолжал следить за мной даже в то время, когда Хантер и Андрес наверняка самозабвенно трахались где-нибудь в другом конце Мельбурна. С Пако я, естественно, своими соображениями не делился. Не в моей привычке было отвечать на вопросы, которых мне не задавали.

Однако постепенно, день за днем, он все больше залезал в фокус моего внимания. Раньше было так просто не думать, чем Пако занимается по жизни и почему мог позволить себе целыми днями наблюдать мое скучнейшее расписание в действии. Но теперь мысли то и дело текли в стороннее русло, не желая возвращаться к химии и семестровым экзаменам. Это бесило.

Погода тоже здорово мешала.

Декабрь ворвался на улицы города душной, наполненной пылью и смогом жарой. Солнце палило так, что боль причиняло даже простое прикосновение ремней от рюкзака к обожженным красным плечам.

Меня спасал только личный кондиционер в комнате, а вот Пако не спасало ничто. Он маялся на солнцепеке и, судя по показателям термометров, горел там заживо.

В один из особенно жарких дней я не выдержал, открыл окно и нашел взглядом Пако. Тот сидел на скамье, разомлевший, с накинутой на голову курткой. Идиот.

— Эй, mi chico! — позвал я, жутко сфальшивив на испанском словце.

Он дернулся, вскинул голову, и на меня уставились две налитые отражением солнечного света красные линзы. Совсем как стрекозиные глаза.

— Поднимайся, — предложил я быстро, чтобы не передумать. — Тут прохладнее.

Пако возражать не стал. Пока я суетливо пытался создать видимость порядка и заправлял разворошенную постель, он поднялся на мой этаж и вежливо постучал в дверь, тут же ее распахнув.

— Ого! — Пако уставился на плакат с Сией с обложки ее последнего студийного альбома. Моя гордость во всю стену над кроватью, глянцевая и нигде еще не поцарапанная. Ее мне организовал кореш из редакции кампуса — распечатал за сущие копейки на громадном рулоне.

— Тебе не говорили, что после того, как постучался, нужно подождать разрешения войти? — поворчал я, но скорее для проформы. Подхватил учебник и демонстративно устроился с ним у изголовья кровати, оставив Пако самому выбирать — подоконник, стул или кресло.

Он, разумеется, выбрал кровать.

Бросил куртку на пол, а сам разлегся у моих ног, закинув руки за голову, и уставился в потолок с легкой беззаботной улыбкой.

Какое-то время мы проторчали так, как нам было привычно в компании друг друга — молча. Но параграф учебника в голову катастрофически не лез, а мерное дребезжание кондиционера делало тишину излишне назойливой, поэтому я сдался первым:

— Стены отсвечивают? — и постучал со значением по переносице, намекая на его очки.

У Пако дернулся в странной, лишенной веселости ухмылке уголок губ.

— Мне в них комфортнее, — ответил он сухо. Поняв по моему пристальному взгляду, что этих слов недостаточно, Пако вздохнул и нехотя обронил: — Это моя пелена ярости, сечешь?

— Нет, не секу, — ответил осторожно. Я не понимал, прикалывался он, или серьезно пытался втереть мне про какую-то «пелену».

— Способ успокоиться, — Пако не походил в этот момент на привычного себя, и это подкупило, заставив меня отложить учебник. Под сердцем что-то неприятно шевельнулось. И показалось, будто сейчас Пако скажет что-то слишком личное. Для того простого, с издевкой вопроса, что я задал, и для нашего уровня знакомства. — Сквозь эти очки все красное, будто в огне. Горящее, нетерпеливое. Все кипит, зараженное яростью. Когда мне кажется, что это чувство подбирается слишком близко… и вот-вот вцепится в глотку, я просто на секунду-другую смотрю поверх, — Пако сдвинул очки ниже по переносице, и на меня уставились его внимательные карие глаза. — И оно отступает. Мне становится легче, когда я думаю, что это всего лишь иллюзия. Пелена… у меня с детства хуйня с контролем агрессии. А это, как ни странно, помогает.

«По тебе и не скажешь», — хотелось ляпнуть, но я вовремя сдержался, потому что был не лучше. Хэлен часто говорила, что я закрытая книга, страницы которой склеили, а саму ее поставили на дальнюю темную полку библиотечного зала корешком внутрь.

— Мне казалось, ты куришь больше, — Пако вдруг резко перевел тему, кивнув на пепельницу, в которой валялся единственный окурок.

Я наклонился и достал из-за тумбочки пакет, доверху набитый окурками и пеплом.

— Заебался бы бегать и выкидывать, — пояснил коротко, и Пако понимающе хмыкнул.

— Это твоя «пелена», — произнес он со знанием дела и отвернулся, вновь уставившись на потолок. — Сигареты, да? Только она работает не как моя, а в обратную сторону. Ты не усугубляешь боль, чтобы ее отпустить. Ты просто… усугубляешь.

— Ты дохера философ, Пако, — закатил глаза я и взял учебник. Не хотелось, чтобы он во мне копался. Мне самому-то страшно было себя препарировать.

Пако намек понял и больше ничего не говорил.

*

Видимая дистанция между нами сокращалась. Как между лучшими кобылами «Кубка Мельбурна», рассекающими ипподром почти ноздря в ноздрю на подступах к финишной черте.

Почему Пако оказался не позади меня, а рядом во время ежедневных прогулок от кампуса до мойки и обратно, я так и не понял. Захера он отнимал у меня рюкзак, набитый книгами, и закидывал себе на плечи — тоже.

— Ты же устаешь, mi chico, — со смехом пояснил он однажды, обогнав меня на два шага, чтобы развернуться и идти спиной вперед и лицом ко мне. Линзы его очков вбирали в себя фонарный свет и мерцали тусклым красным огнем.

— Зато ты нихуя не устаешь, — отозвался я ядовито. — Целыми днями пасешь меня, слоняясь без дела.

— У меня есть дело.

— Надо же, — я фыркнул с неверием. А он даже не усмехнулся. Вот козлина. Вечно заставлял чувствовать себя неловко, когда я не понимал, где кончалась его дурашливая беззаботность и начиналась серьезность.

— У тебя завтра в восемь экзамен по супрамолекулярке? — спросил он, чуть замедлившись. Я тоже сбавил темп, чтобы в него не влететь, и на автомате, прихуев, что он знал мое расписание наизусть, кивнул. — Значит, после него поедешь со мной. Покажу тебе свои дела.

Он даже не спросил, просто поставил перед фактом. А я и не думал возражать, планов-то все равно не было, только смутные — надраться грогом до полусмерти. Раньше… раньше мы с Хантером после экзамена пошли бы ко мне, натрахались вдоволь и лежали, разморенные, целый день в моей кровати. Заказали бы китайской еды, насмотрелись порнушки. И снова бы потрахались.