А между тем низко летевшая армада приблизилась настолько, что Ванька с отцом чётко разглядели зловещую паутину крестов на широких крыльях, а Ваньке даже показалось, что он рассмотрел холодные глаза лётчика, высокомерно разглядывавшего паренька.

А самолеты с надсадным гулом неспешно и нагло удалялись в сторону райцентра, туда, где круглосуточно работал большой нефтеперегонный комбинат.

Через несколько минут раздались оглушительные взрывы и из-за леса взметнулись огненные вихри пламени и поднялся густой столб дыма.

– Что это такое, папка? – Ванька бросился к отцу и прижался к нему.

– Это война, сынок! – угрюмо обронил отец. – Бежим скорее в деревню!

Они быстро миновали коровий выпас, и отец заскочил домой, крикнув сыну, чтобы тот бежал к правлению колхоза. Когда Ванька прибежал на небольшую площадь возле конторы, на верхнем венце которой висел черный раструб репродуктора, она была заполнена встревоженными сельчанами. А люди всё прибывали, шумно обсуждая прогремевшие взрывы и с тревогой поглядывая на все более разраставшийся чёрный дымовой столб.

– Может учения? – неуверенно гомонили мужики, а бабы, боязливо переглядываясь, плотнее прижимали к себе перепуганных, полусонных ребятишек.

Внезапно громкоговоритель жалобно пискнул и замолчал, внеся еще большую сумятицу. Послышался громкий автомобильный сигнал, и к конторе подъехали две грузовые машины. Из кабины первой выскочил статный офицер и легко взбежал на высокое крыльцо.

– Тихо, граждане! – он поднял руку и подождал несколько секунд, пока наступит тишина. – Времени на долгие разговоры нет! Это война, дорогие мои земляки! Но я и мы все верим и знаем, что враг будет разбит, и победа будет за нами!

Офицер ещё что-то говорил, но Ванька уже не слушал, глазами разыскивая своих родных в густой толпе.

– Мам, я тута! – закричал он, разглядев их, стоявших с самого краю, и тут краем уха Ванька расслышал слова офицера о всеобщей мобилизации.

– Пап, папка! – истошно завопил парнишка, увидев отца, одетого в выходной костюм и с брезентовым вещмешком за плечами, который пробирался сквозь толпу к жене и детям. Они приблизились одновременно. Сёстры с плачем окружили отца и повисли у него на шее, а он молча взял жену за руки и пристально, словно прощаясь навсегда, смотрел мамке в глаза. Долго. Внимательно. Неотрывно. А Ванька, так же молча, смотрел на отца, обычно веселого и разговорчивого, а теперь сурового и немножко чужого.

– Мамку береги, сынок! – не глядя на Ваньку, отрывисто бросил отец. – Береги сестёр и помни мои слова о нашей земле. Ты – защитник! С тебя и спрос!

А вокруг сновали люди, слышался женский плач, и откуда-то послышались переливчатые звуки гармошки.

– По машинам! – донесся издалека зычный голос, и шум на площади усилился.

– Так я пойду? – приглушенно, словно стесняясь своего голоса, спросил отец у мамы, осторожно освобождаясь от объятий дочерей.

– Иди, – выдохнула мама. – Только вернись, прошу тебя! – надрывно выкрикнула она и с рыданиями бросилась отцу на шею.

– Береги детей, – прошептал отец, а затем, крепко поцеловав маму в губы, решительно разомкнул мамины руки, развернулся и, не оглядываясь, направился к нетерпеливо гудевшей машине.

А дальше была война….

Часть третья

Странная все-таки штуковина – частичная потеря памяти. Ванька не помнил абсолютно ничего из своего счастливого довоенного детства, так, смутные и расплывчатые обрывки, которые прояснялись на короткое время в его памяти и так же быстро исчезали. Обо всём ему рассказывала сестра Катерина, а ей, прошедшей все ужасы фашистских концлагерей, Ванька верил безоговорочно. Зато он прекрасно помнил командира саперной роты лейтенанта Егора Горелова, которого мальчуган притащил в погреб и медальон с его, лейтенанта, мамой и сестрой, который тот зачем-то повесил Ваньке на шею. Медальон, который он бережно хранит на протяжении семидесяти лет и который сейчас лежит в шкатулке на прикроватной тумбочке. А ещё паренёк помнил холодную бетонную стену и страшный взрыв, который полностью изменил его судьбу. А вот что взорвалось и зачем? Ванька отчетливо помнил покрашенные однотонной серой краской стены госпиталей, заботливые руки и участливые лица медперсонала. Это он помнил до малейших подробностей. Однако, обо всем по порядку…

Сознание вернулось к Ваньке там, в прифронтовом госпитале, когда строгий профессор-хирург прикоснулся к его святыне, к небольшому кулончику в виде сердечка, тогда еще имевшему стойкий золотистый оттенок. Потом – белоснежная операционная и склонившееся над ним строгое лицо профессора в марлевой повязке.

– Морфин не вводить, – негромко, но отчётливо произнёс хирург. – Организм ослаблен и может не выдержать нагрузки. Ограничимся новокаиновой блокадой.

Медсестра сняла с Ванькиного тела окровавленные бинты, а затем осторожно и тщательно обмыла иссеченное осколками тело желтоватой жидкостью. Профессор аккуратно вытащил все осколки, заново обработал швы на остатках Ванькиных ног, лично наложил на выбитый глаз парня тугую повязку и тяжело перевел дыхание.

– Да, брат, – обратился он к Ваньке, который, широко распахнув оставшийся орган зрения, с ужасом смотрел на проделываемые с его обезображенным телом, процедуры. – Досталось тебе крепко! Но, ты не падай духом! – он снял марлевую маску и неожиданно, по-мальчишески подмигнул пареньку. – Люди и не с этим живут. Тут другая заковыка появилась, – профессор отвел своего помощника в сторону и стал что-то тихо объяснять ему.

Но сколько Ванька не прислушивался, он так ничего и не понял из мудреных медицинских терминов, которыми сыпал хирург. Даже завершающей фразе, что он, Ванька Петров, никогда не сможет иметь детей, парнишка не придал особого значения.

«Подумаешь, не будет детей, – легкомысленно размышлял он. – Орут они больно, да мусорят эти ребятишки».

– Давайте его в палату, – обратился профессор к медсестре. – Немного подлечим и дальше, в тыл!

– Держись, герой! – он кивнул пареньку и вышел из бокса, из обычного школьного класса, наспех переоборудованного под операционную.

В этом прифронтовом госпитале, хотя прифронтовым его можно было назвать с большой натяжкой, потому что фронт с каждым днём откатывался дальше и дальше, Ванька лежал более полугода. Молодой и здоровый организм брал своё, а неуёмная тяга к жизни стремительно улучшала его самочувствие.

– Ну, Ванюша, друг сердечный, готовься в путь-дорогу! – шутливо заявил профессор на очередном врачебном обходе, осторожно и внимательно рассматривая зарубцевавшиеся швы. – Отправляем тебя в глубокий тыл. Там будешь восстанавливать свои силы!

– Куда это в тыл? – подозрительно спросил Ванька, настороженно косясь на хирурга единственным глазом. – А ежели мамка с сеструхами вернутся?

– Не знаю, дружок, не знаю, – врач отвёл глаза в сторону. – Мы – люди военные! Приказано в тыл – значит в тыл! – с нажимом произнёс он и торопливо вышел.

Этот разговор состоялся в середине февраля, а через неделю Ваньку Петрова на носилках погрузили в санитарный эшелон и отправили в неизвестном направлении.

Целых две недели он трясся в переполненном и прокуренном вагоне для тяжелораненых. Стоны, выкрики, горячечный бред, ночные перегрузки в снежной круговерти из одного состава в другой.

В конце марта санитарный поезд прибыл на крупную узловую станцию.

– Подготовить раненых в выгрузке! – послышался властный женский голос, и сразу же по вагону, который моментально пришёл в движение, поплыл поток свежего морозного воздуха.

– Куда мы приехали? – обеспокоенно спросил лежавший на соседней полке, весь перебинтованный обгоревший танкист.

– В Горький прибыли, браток! – торопливо отозвалась пробегавшая мимо медсестра. – Сейчас разгрузимся и обратно! А вас дальше повезут. Вона, машины подъезжают.

В предутренней синеве раненых перегрузили в кузова, предусмотрительно застеленные толстым слоем пряно-пахнувшего сена, устало урчавших полуторок и, по разбитому вдребезги зимнику тронулись дальше.