Кажется, она уронила сумку.

– Ничего, – говорит он, заикаясь.

Судя по голосу, она молода и нуждается в том, чтобы ее успокоили. Джоне и самому надо бы успокоиться. Он вытягивает ноги, чтобы снять напряжение от пережитого пару секунд назад.

– Меня зовут Джона.

Она уже собралась уходить.

– Я тут сидел, никого не трогал, – добавляет он. – А потом вдруг…

– Вы меня напугали! Я вас не видела.

Наверное, луна осветила ей путь к озеру, но скамейка, где сидел Джона, была скрыта кустами кизила.

Он пытается представить себе эту женщину по ее голосу – высокому, звонкому, готовому к драке. Но она не собирается драться, она собирается убежать. Собственно, уже убегает. Он видит только ее удаляющийся силуэт. Слышит, как скрипит гравий у нее под ногами. И ему вдруг не хочется быть одному.

– Здесь всегда столько людей, – кричит он ей в спину. – Все натыкаются друг на друга.

Почему он не может придумать хорошую шутку? Что-нибудь остроумное, смешное и дружелюбное. Что-то такое, что сразу ее убедит: он не Джек-потрошитель. Ее шаги замирают. Он видит, как она оборачивается к нему, но не видит ее лица. Есть в этом что-то волнующее: не видеть друг друга, домысливать, грезить. Воздух заряжен предположениями и фантазиями. В крови бурлит адреналин. Он по-прежнему чувствует, как колотится его сердце; он почти чувствует, как колотится ее сердце.

– На самом деле я здесь работаю. – Он слышит, как она подходит ближе, роется в сумке. – А вы нарушаете. Я должна сообщить о вас администрации.

Черт. У него в голове вихрем проносятся мысли о штрафе или еще того хуже.

– Вау! – Он никогда не употребляет это дурацкое словечко. Но сейчас он – сама невинность, как будто их только что представили друг другу на вечеринке у общих друзей. Может быть, она забудет, что сейчас ночь и ему не положено здесь находиться. – И кем вы работаете?

– Не ваше дело.

Внезапно он ослеплен. Ее фонарик обжигает ему глаза. Жестокость крошечной электрической лампочки.

Кажется, она довольна своим преимуществом. Луч света шарит по его телу, ощупывает, оценивает, как будто это она – мужчина, а он – объект интереса. Джона моргает, пытается разглядеть женщину, нацелившую на него световое оружие: юбка длиной до колен, тонкие руки, угловатая мальчишеская фигура.

– На садовницу вы не похожи, – бормочет он.

Она еще крепче сжимает фонарик, вся напряженная, тонкая, дерзкая. Джона безотчетно поднимает руки, словно в него целятся из пистолета, а потом громко смеется.

– Не смешно, – говорит она резко.

– Да.

Темнота словно утыкана колючками.

– Я изучаю растения.

– Не уверен, что вы вообще здесь работаете…

Короткая неуютная пауза.

– Слушайте, – говорит он, – скажите честно. Если вам хочется побыть в одиночестве и именно здесь, я уйду.

– Я не вру. Я изучаю деревья… тени при лунном свете. – Она шарит в сумке и вынимает какой-то мятый шарик. Светит на него фонариком, и Джона видит, что это крошечная бумажная птичка.

– Это что?

– Оригами. А какое оправдание у вас?

Джона смеется:

– Вы сумасшедшая.

Она пожимает плечами.

– Возможно. А вы?

Она снова светит в него фонариком. Он представляет, что она видит: косматая, неухоженная борода, землистое лицо, потухший взгляд человека, утратившего надежду. Он похож на бомжа, а не на учителя музыки.

– Я иду домой.

– Дорогу знаете?

– Разумеется. – Он встает и внимательно смотрит на нее. – Как-то вы легко одеты.

– Я не подумала, что ночью будет так холодно.

Он шагает прочь.

– Вы идете?

Она секунду стоит в нерешительности, потом идет следом за ним. Он собирается избегать мощеных дорожек – он знает, как выбраться из садов, минуя ворота, – и просит ее выключить фонарик. Смелая девушка, думает он, так спокойно идет с незнакомцем. Но она, кажется, упивается собственным безрассудством, как будто затеяла приключение, о котором потом можно будет рассказывать друзьям. Может быть, она скажет им правду: Там на скамейке сидел мужик, весь какой-то унылый. Как в воду опущенный. Он бы ничего мне не сделал. Он был слабым, как лопнувший воздушный шарик.

Они пробираются сквозь Барбарисовую лощину. Джона вдруг понимает, что ему начинают нравиться их совместное преступление и бесшумный, уверенный шаг сообщницы. Они не видят, куда ступают, но она совершенно спокойно идет вперед, словно доверяет земле у себя под ногами. Джона откуда-то знает, что она слушает ночной сад: сок, текущий в древесных стволах, затихающий шелест птичьих крыльев. Над головой раскинулось звездное небо. Джона и его безымянная спутница действуют на удивление слаженно, хотя видят друг друга впервые. Собственно, даже не видят, но каждый чувствует, где сейчас другой, когда надо пригнуться или свернуть, чтобы не влезть в крапиву, – оба на миг замирают, когда в воздух взмывает большая птица, возможно, сова, потревоженная их шагами. Он улыбается своей сообщнице, и, возможно, она улыбается в ответ – в темноте не понять.

Они пересекают дорожку, идущую параллельно главной аллее, и ныряют в подлесок. Джона просит ему посветить. Девушка включает фонарик, луч ощупывает кирпичную стену, находит старую дверь, которой давно перестали пользоваться. Над дверью – статуя единорога. Джона ведет свою спутницу дальше, сквозь густой кустарник, туда, где земля поднимается пологим склоном. Он предлагает ей встать ему на руки. Потом поднимает ее, придерживая за костлявые лодыжки. И вот она наверху, уже перекинула ногу через стену. Джона перелезает следом и спрыгивает на тротуар Кью-роуд.

При свете уличных фонарей становится видно, что она старше, чем ему представлялось. Лет двадцать пять – двадцать семь. Ее короткие черные волосы наводят на мысли об озорных эльфах. Челка неровная, как будто она подстригла ее сама.

Она отмечает их благополучный побег кривоватой улыбкой.

– Спасибо. Наверное, еще увидимся.

– Далеко вам до дома?

– До Долстона далековато. – Ее взгляд протягивается по улице. Она чешет ногу. Наверное, все-таки обожглась крапивой. Потом нехотя спрашивает: – Здесь поблизости есть какое-нибудь кафе?

– Уже почти час ночи. – Джона дует себе на руки. – Все кафе закрыты.

Она опускает глаза, внезапно заинтересовавшись складками на своих шерстяных колготках, сморщившихся на щиколотках. Джона пользуется возможностью получше ее рассмотреть. У нее плоская мальчишеская фигура. Совершенно не соблазнительная.

– Наверное, я подожду автобус. – Она озирается по сторонам, ищет место, где можно присесть.

– До утра будешь ждать.

Джона и сам не заметил, как перешел с ней на ты.

– Слушай. – Он не может уйти и оставить ее на улице, бросив на милость ночного холода или чего-то похуже. – Я тут живу в трех минутах ходьбы. Могу напоить тебя чаем. Просто чаю попьем, никаких безобразий.

– Нет.

– Ты уже вся замерзла. У меня дома тепло. Есть удобный гостевой диван. В ванной горячая вода.

Последнее ее явно интересует. Она долго рассматривает его руки, потом вызывающе вздергивает подбородок.

– А жены что, нет дома?

– Что? Да, ее нет. – Джона смотрит на свое обручальное кольцо. – И не будет. Я вдовец.

– Ох…

Вот она, снова: неловкая, смущенная тишина.

Женщина прячет руки в карманы, безотчетно копируя Джону.

– Меня зовут Хлоя.

В свете уличных фонарей ее глаза дерзко блестят. Она как будто его подзадоривает. Он старается соответствовать.

– Ты будешь чай или кофе?

В квартире разгром и мерзость запустения. Гора грязной посуды в раковине, сморщенные, когда-то зеленые горошины в щелях между паркетинами, стопки недочитанных книг, обломки бессонных ночей. Хлоя с порога бежит в ванную. Джона переживает, что она подумает о сломанной двери, потом слышит шум воды, спускаемой в унитазе. Через минуту Хлоя выходит в гостиную.

– Ты играешь? – Она указывает подбородком на пианино.