Кем бы ни были их предки, наши отпускники остановились – опять же по неведомой причине – в каком-то отеле сети «B&B»[8] городка Банкрана. Моя бабушка подпиливала ногти, сидя возле своеобразного «armoire»[9] – как она обычно рассказывала впоследствии, а мой отец вечно уточнял этот момент, – когда мой дедушка, отвернувшись от окна, сказал ей: «У меня появилось на редкость странное ощущение в ногах».
Она не посмотрела на него. И вскоре пожалела об этом. «Дэниел, – говаривала она мне позже, – всегда смотри на того, кто говорит с тобой, всегда». Я могу с уверенностью сообщить, что обычно никто и не думает пялиться на собеседника. В данном случае она не взглянула на него. Продолжая подпиливать ногти, она сказала: «Тогда присядь».
Но он не присел. Он упал прямо на ковер, перевернув прикроватный столик и разбив декоративную вазу, которую моей бабушке пришлось купить, прежде чем выписаться из отеля. Кровоизлияние в мозг. Умер мгновенно. В шестьдесят шесть лет.
«У меня на редкость странное ощущение в ногах». Как вам такие последние слова?
Короче говоря, бабушка принадлежала к поколению, которое не устраивало переполохов. Не поднимало шума. Они проглатывали любые горькие пилюли, преподносимые жизнью, и стойко продолжали жить. Ей даже в голову не пришло бы возвращаться с телом своего мужа в Штаты, дабы его могли с почетом проводить многочисленные отпрыски. Нет, она не хотела никого волновать, поэтому прямо на следующий день, в присутствии местного священника, деда кремировали. Она выполнила свой долг, выписалась из отеля и улетела домой. Ей пришлось заплатить за перевес багажа, доставив домой дедушкин чемодан, эта подробность неизменно вызывала у моего отца приступ ярости (обычно он с трудом воспринимал любые, излишние, на его взгляд, финансовые затраты). Однако что случилось с пеплом, никому не известно.
Положение моего давно почившего дедушки задело меня за живое. Я покинул поминки в состоянии яростного отвращения: слишком типично для моей родни позаботиться о доставке домой одежды умершего, но не уделить внимания его пеплу. Как могли быть забыты его останки, вверенные какому-то заокеанскому Чистилищу в стране, где никто из нас никогда не жил, где они пребывали в одиночестве и забвении? Разумеется, я живо представил, как урну с моим собственным прахом оставят гнить в каком-то далеком хранилище и мои дети никогда не навестят его, поскольку им и сейчас-то, чисто формально, позволяли видеться со мной лишь раз в неделю с трех до пяти часов дня, в местах, выбранных их матерью. Но всякий раз, когда приближались эти несправедливо короткие часы наших встреч, их мать оставляла сообщение у секретарши их отца, сообщая, что: «Дети больны/ отправились на школьную экскурсию/ готовятся к контрольной/ или просто не могут встретиться со мной в тот день». Увы, законодательная система неизменно снисходительна к матери, независимо от того, насколько она вероломна и мстительна. И как бы ни старался отец…
Но это уже другая тема.
Итак, после возвращения в Сан-Франциско я раздобыл названия всех похоронных бюро в том городке Ирландии и между телефонными разговорами со звонившим мне адвокатом, посещением судебных заседаний – хотя мог бы с тем же успехом выбросить несколько тысяч долларов в мусорную урну вместе с зажженной спичкой, – редкими посещениями двух любовниц, попытками найти квартиру, где я мог бы жить, когда мой приятель вернется из Японии (до слез дорогущую квартиру с тремя спальнями, потому как – по словам адвоката – важно показать, что я «способен обеспечить детей нормальным домом»), да, между всеми этими делами я упорно названивал в Ирландию, вычислив, что их время отличается от нашего на 8 часов. Вот я и просиживал штаны на кухне в три часа ночи, с таким упорством держась за телефон, словно от этого зависела моя жизнь – а может, и зависела, – и звонил по номерам из моего погребального списка. Бывало, я слышал в ответ мягкие, как подушка, гласные звуки: «Алло». Звучало это скорее как «э-э-лл-оу»: закрытые звуки удлинялись, язык опускался гораздо ниже, чем во рту американца. За приветствием также не следовало: «Чем могу вам помочь?» – ответ ограничивался протяжно лаконичным «э-э-лл-оу».
Мне понадобилось время, чтобы привыкнуть к этому.
Итак, страдая от бессонницы, я просиживал по ночам в кухне моего коллеги, окруженный цветными рисунками чужих для меня детей, и время от времени спрашивал ожившую телефонную трубку: «Не могли бы вы помочь мне, подскажите, пожалуйста, кремировали вы двадцать два года тому назад, примерно в конце мая, Дэниела Салливана?» Да, вдобавок к сюрреализму ситуации, мы с дедушкой – полные тезки. Порой, глухой ночью в Сан-Франциско, мне казалось, что я пытаюсь отследить место захоронения пепла самого себя в прошлой жизни.
За моим вопросом обычно следовала пауза, и, после периода странного шелеста и обмена, безусловно, зачастую ирландскими фразами, глухого стука выдвигаемых ящиков картотеки, я обычно слышал отрицательный ответ: «Не-е-е-т».
До того самого дня, когда одна женщина (вероятно, девушка – с юным голосом, слишком юным, на мой взгляд, для работы в таком заведении) ответила: «Да, его кремировали у нас».
Я прижал трубку к уху. В тот день в зале суда мне сообщили, что все мои прошения отклонены: по их мнению, я никак не мог гарантировать достойного участия в воспитании моих сына и дочери; не существовало законного способа заставить бывшую жену соблюдать соглашение о порядке общения с детьми; мне оставалось надеяться, что она образумится; а по словам моего адвоката, мы «прошли весь до конца этот путь». «Главное, родительские чувства. И на их дороге не бывает такого конца», – взревел я в сводчатом вестибюле здания суда так, что все стоявшие поблизости оглянулись на меня и быстро отвернулись, все, за исключением моей бывшей жены, которая невозмутимо следовала к выходу, не оглядываясь, и даже покачивание ее «конского хвоста» выглядело триумфально.
Мне уже казались невероятными любая справедливость, хоть какой-то положительный ответ: «Да, его кремировали у нас», – добавило, однако, каплю сладости к океану горечи, в который я постепенно погружался.
– Так его пепел у вас? – недоверчиво воскликнул я.
Последовала краткая пауза, точно девушку потрясли мои эмоции.
– Да, – вновь повторила она.
– И где же? – Мне говорили, что в похоронных конторах избавляются от пепла, если его не забирают родственники. Мне хотелось узнать, где его разбросали, чтобы я мог сообщить семье и мы решили, как поступить с бабушкой.
Но вместо слов о том, что они выбросили его с черного хода, развеяли по ветру над морем, над ближайшим розовым кустом, с удобного утеса, она произнесла еще более невероятную фразу:
– Он находится в цокольном хранилище.
На безумный момент мне представилось, как мой дед слоняется под низкими, но светлыми сводами подвальных залов, одетый, как обычно бывало, в широкие слаксы, горчично-желтого цвета рубашку и галстук-бабочку, проведя последние пару десятков лет в усовершенствовании методов хранения урн или за игрой в теннис, после установки там теннисного стола, или разбирая ящики с гвоздями, или что там еще может находиться в подвалах. Мы-то думали, что он умер, едва не закричал я. А он просто провел все это время в вашем подвале!
Прочистив горло, я покрепче обхватил трубку.
– В подвале?
– Да, полка четыре Д.
– Четыре Д, – повторил я.
– Когда вы хотите зайти и забрать его?
Вопрос застал меня врасплох. Мне и в голову не приходило, что может понадобиться забирать дедушку, точно ребенка с детского праздника. И в то же мгновение я осознал, что на самом деле не надеялся отыскать его: все эти поиски служили мне просто отвлечением от напастей в этот самый тяжкий период моей жизни. И его обнаружение казалось ошарашивающим, неожиданным, нереальным.
Ирландия: мне представились склоны холмов, покрытых яркой зеленью, горбатые каменные мостики над серебристыми потоками, женщины с пышными золотисто-каштановыми шевелюрами, чьи пальцы перебирают струны арфы.
