— Чтобы не повлиять на контакт, — добавил Тихий.

— Хм.

Рич наконец кивнул.

— А три? — спросил Слаттери.

— Дайте мне десять минут. Мне нужно на толчок.

С десяток пар мудрых внимательных глаз всматривались в Рича с возрастающим напряжением и тоскливой надеждой.

Он стоял посредине подвала, в самом центре SLEMа, в центре его земной, перфорированной оболочки. Ждал и обливался потом, словно в духовке, включенной на full.

Двое техников в последний раз проверили соединения между машинами. Кароль Тихий не отрывал глаз от маленького монитора, стоящего на корзине с грязным бельем. Хамм, Слаттери, Татьяна и Дмитрий оставались на лестнице. Чувствовали, что не принадлежат этому месту. Это было время Рича и SLEMа. И Голоса.

На столике перед Ричем лежали наушники. Те же, что в прошлый раз. Когда он на них смотрел, чувствовал, как втягиваются его яйца и встают дыбом волосы на затылке.

Одновременно часть его, спрятанная глубоко в добром, большом и ожиревшем сердце, не могла дождаться. Это чувство приносило глубокий оттенок спокойствия.

Наушники были словно ответы на вопросы — настолько трудные, что он и задать их не сумел бы. Как обещание, независимое ни от чего.

Мир вокруг Рича — здесь и сейчас, в подвале Дома, — сделался хрустально чистым, наполненным. Может, именно потому, что это здесь-и-сейчас было настолько любимым, стресс, нетерпение, интерес, опасение — делали Рича самим собой. Человеком, который впервые с незапамятных времен зависел только от себя.

Он взглянул на наушники, лежавшие на столе. Подумал о том, кто передавал сообщение. И о SLEMе, о его холодных мыслях, плывущих десятками липких от грязи кабелей, вьющихся по полу.

Или, скорее: человеком, который не зависит ни от какого другого человека.

Поскольку что все они могли бы?

Глубокое спокойствие напоминало теплый матовый свет.

Он один. Для себя и сам собою.

— В этих наушниках будет собираться сигнал, да? — спросил Рич.

— Да, — ответил Тихий или кто-то из техников. Все едино, кто.

Все они были SLEMом. SLEM был ими. Это с ним говорил сейчас Рич.

— Но ведь у вас нет достаточно больших антенн.

— Это ничего, — SLEM улыбнулся, вроде бы скромно, но по-мальчишечьи задиристо.

— Тут, на этой прокладке, — показал Рич. — Жвачка?

— Да. При монтаже у нас треснул соединитель, а запасной мы посеяли в дороге. Профессор Хамм спас нас комплектом жвачек.

— Иисусе, как ваша система работает…

— Именно потому она и работает, — ответил SLEM, искренне удивленный его замечанием.

Рич пожал плечами — не все ли равно?

Спокойствие как свет.

— Две минуты, — сказал SLEM дрожащим голосом одного из техников. Впрочем, дрожал он весь, всеми угловатостями пластика и белковыми фрагментами.

И тогда Рич его возлюбил. Понял, что они смотрят в одном направлении. Хотя и ждут разных вещей.

Он взял в руки наушники. Они оказались тяжелее, чем он помнил.

— Минута.

Надел их.

Подвал закачался, да и пусть.

Спокойствие как свет.

— Десять, девять, восемь… — SLEM отсчитывал последние секунды.

Рич закрыл глаза. Улыбнулся.

— …три, два…

Ну, иди.

— …один, — закончил SLEM и переключил тумблер, переключил сам себя.

Иди ко мне. Свет.

Ему не было нужды представляться Ричу. Он уже представлялся ему раньше, многократно.

Был голосом — мужским, низким, доброжелательным. Был Голосом.

Человеком из радио, из Ночного Кухонного Происшествия.

Был тем, кто прятался позади Рича, хватал его за загривок и прижимал к грязной земле. Тем, кто пьяными ночами нашептывал Ричу выгодные предложения, подбивал его сжимать кулаки и ими пользоваться. Чтобы бросать вещи в стены и людей. Чтобы перестать думать и ощутить одного себя. Чтобы мыслить.

Он был так уверен в себе. Потому что утверждал: есть только он, и нет никого, ничего другого. Что нет альтернативы. Что он сам — отсутствие альтернативы. И ложь, единственно правдивая.

Ричу приходилось верить.

Между словами, в паузах и интонациях, неколебимо уверенным тоном Голос врал Ричу свою историю.

Он возник вместе с электрическим импульсом машин, собранный в бункере в ста метрах под подмосковным поселком. Электрический импульс дал ему сознание, породил SLEMa. Или же — врал он чистейшую правду — Голос был всегда, был и не засыпал, а импульс просто дал ему органы, рот и горло, позволил говорить. Снова.

Вот он и говорил. Со всеми ими. И хихикал сам себе, зная, что они пытаются использовать его процессоры для расшифровки того, что он может рассказать. Ему было немного скучно, поскольку они всегда одинаковы: слепые и беспомощные. Он врал: вообще-то он не скучал, презрение к ним не могло наскучить.

Он говорил Ричу. Миллиарды фраз, триллионы слов, языки в мозгу.

Рассказывал, что нет ничего дешевле человеческой жизни.

То, что происходит, что, казалось бы, должно взывать к небу о мести, становится банальностью нашей повседневности. Высокие культуры, построенные на фундаменте монотеизмов, подлежат абсолютному забытью.

Еще слышны единичные плачи над упадком высокой культуры, над нарушенными правами человека, но, по сути, эти голоса совершенно бессильны и изжиты из реального мира последствий, казалось бы, обязательных.

Человечество — огромная стая лысых обезьян, которые непрерывно размножаются и таращатся на бритвы, изобретенные их более умными родственниками. Уже не из единственного запечатанного кувшина вырывается демон, но, если придерживаться метафоры из сказок Шахерезады, посудины, содержащие смерть, в неимоверном количестве размещены на безмерных пространствах земного шара. Поскольку обо всех тех угрозах, еще удерживаемых на сворке, мы ежедневно читаем в газетах, слышим по радио, об этом говорят на телевидении, то нас словно наркозом охватывает безразличие. Однако хорошо известно, что раз открытые, изобретенные убийственные силы мы не в состоянии ни долгое время контролировать, ни ликвидировать, так как закрыть открытое невозможно.

Мы живем во времена декаданса, который принуждает к упадку некогда высоко ценимые умения и вкусы. Все глубже погружаемся в завалы все более вонючего мусора, существование которого настолько безусловно, будто за ним стоит некая сила, заставляющая уважать все, что нам вылепят, нарисуют, расскажут, либо приволокут из каких-нибудь отвратительных остатков персоны, которые считаются людьми искусства. Добавим к этому еще секс, кровь, куски мертвых членов, руины и выражения, означающие бессмысленность.

Люди жестоки и ужасны, из них вылезают монстры и чудовища.

Необходимость войны — чтобы разрешалось стрелять и имелся враг, которому можно навалять, — кажется повсеместной.

Цивилизация смерти нам с любовью предназначена, и кажется, что anima является не столько naturaliter Christiana, сколько naturaliter predatoria.

Говоря коротко и решительно: или мир является свиньей, или он — многоголовое чудище, наподобие драконов из сказки, которые пожирают самих себя.

Рассказал ему о мире и человеке. Показал, каковы они на самом деле и какими были всегда.

Голос. Диктор из радио. Хаос. SLEM. Последовательность нолей и единиц, протискивающихся по резиновым кабелям. Начальник самой огромной тюрьмы. Железный Смысл Принуждения. Великий Лжец, который всегда говорит правду. Свидетель энтропии.

«Ничего личного, — говорил он Ричу. — Говорю тебе это, поскольку отчего бы мне это не сделать? Ничего личного».

Рич чувствовал, что это истина. И это было хуже всего.