— Рота, подъем! Тада-да-та, — выхлопываешь мотивчик советских пионеров у меня на заду.

Ну, после такой побудки точно не уснуть. Смеюсь, сам барабаня по твоей спине пятками ритм всеми забытого мотивчика.

Как же спину припекает! Мы едем на байке по только-только начинающим ремонтироваться дорогам. Ни о какой защите не может быть и речи, на нас только шлемы, поэтому еще и коленки горят, не прикрытые шортами. Я обхватываю тебя руками, прижимаясь всем телом и периодически бросая взгляды на местные красоты.

Поля, расчерченные стройными рядами виноградников, полосатые, как пижама. Горы и, конечно же, голубое полотно моря. Поворот, и вот уже одинокие домики, а вскоре покажется и город. Суета, от которой отвык за такой короткий срок. Ветер берется из ниоткуда, но я радуюсь ему, он обдувает разгоряченное тело. Мы поднимаемся выше в горы. Солнышко прячется за тучками, которых и в помине не было десять минут назад. Запах озона пробирается даже под шлем. Первые капли начинающегося дождя разбиваются об асфальт. Прижимаюсь к тебе, не зная, что ожидать от природы в следующую минуту.

Странные образы всплывают в голове. Я смотрю на природу, которая готовится вот-вот смыть с себя грязь, что налипла на нее жаркими днями… и вдруг вижу какой-то обшарпанный душ и тебя в нем, что-то орущего о правах человека.

Горы окутывает туманная дымка, и она шевелится. Словно мистический великан лежит на вершинах и дышит, покашливает отдаленными раскатами грома, а я как будто слушаю его шумы через стетоскоп.

Ты выжимаешь гашетку, и мы летим, пытаясь обогнать надвигающуюся стихию. Но тяжелые, теплые капли догоняют нас, секут по плечам, коленям, пропитывая одежду. Дурманящий запах хвойного леса, моря, чистого воздуха бьет в нос, кружа голову.

И этот полет. Одежда, намокая, прилипает, и я чувствую пальцами каждый мускул твоего напрягающегося тела, мчась с тобой по извилистой дороге. Чувствую, как трудно тебе дается управление, как заносит мот.

— Леха, тормози, надо переждать, — ты киваешь головой, соглашаясь.

И мы сворачиваем на проселок. Байк тормозит, разбрасывая грязь и щебенку. Оглядываемся. Впереди маячит старое каменное строение. Срываемся на бег. А дождь, словно в наказание, хлещет нас своими каплями-плетками по и так моей мокрой спине и сухой твоей, которая через пару секунд становится не лучше. Мы бежим. Поскальзываюсь. Ты ловишь, удерживая, переплетаешь наши пальцы. Последние метры, и вот спасительное укрытие. Скидываем шлемы. Ты прижимаешься спиной к стене, переводя дух. Вода стекает с нас ручьями.

— Блииин, я до трусов промок, — стягиваешь майку, выжимая ее, и вытираешь лицо.

Взгляд в проем некогда находившейся там двери. Да ё-мае, где я это видел? Стихия буйствует, набирает обороты. Сплошная серая стена дождя. Гром разразился новым ругательством, и сиреневые всполохи расползлись по небу. И снова, и снова звучат небесные барабаны. И снова и снова сверкают искры и сияния небесных зарниц.

— Это пиздец просто! — через оторванную решетку смотрю в голый оконный проем заброшенного строения на разбушевавшуюся стихию. — Ну, все-е-е… простыну, заработаю насморк, весь мозг через нос вытечет. Чем я думать буду, как тебе черепушку заморочить?

— Любимый, двое под одним одеялом никогда не замерзнут, — умничает моя личная грелка во весь рост и даже больше, чем во весь.

— На что это ты намекаешь? — прикидываю в уме, что за бредовые идеи посетили твою голову.

— Я тебе не намекаю, а открытым текстом говорю. Иди ко мне, согрею, — твоя улыбка отправляет «Мону Лизку» в дипроугол, а меня — в мысли о вечном. Ага, о сексе. В голове возник белоснежный халат, голые ноги, черный проем окна. Что за бредятина?

— Я отказываюсь трахаться в антисанитарных условиях! — ну, а что? Не только ж целочкам ломаться, я тоже хочу. Хотя тогда меня это не остановило, захотел, сделал… Пытаюсь вспомнить, где и когда, но ты сбиваешь с мысли, присоединив к своей суперпохабной улыбочке пипец какой томный взгляд. И я начинаю задумываться, а не слишком ли долго выпендриваюсь…

— Ал, если ты сейчас же не снимешь мокрые штаны, заработаешь простатит, и я тебе буду каждый божий день массаж делать, — твой томный взгляд становится мечтательным, а юркий язычок облизывает появившуюся на губах улыбку.

— Алекс, если я сниму штаны, ты же меня голым увидишь средь бела дня в понедельник, да еще и на развалинах древнего замка. Как можно? — прищуриваю глаза, чтобы через решетку ресниц только наполовину видеть, как на меня надвигается обожравшийся сметаной кот.

— Любимый, я готов видеть тебя голым двадцать четыре часа в сутки, триста шестьдесят пять дней в  году, белой ночью и в черный день, — пячусь к ободранной стенке, лихорадочно соображая: это ты сейчас так тонко намекнул, что когда свозишь меня в круиз, то останешься без штанов?

— Любимый, а ты знаешь, если так долго будешь смотреть на солнце, то быстро отправишься к офтальмологу, — упираюсь задницей в стену, думая, что для сохранности семейного бюджета и Крым пойдет, тем более что тут особо не потратишься: банкоматов нет.

— А я буду чередовать созерцание солнца и луны, — наваливаешься на меня корпусом, трешься ширинкой о мою. А там… такое напряжение, как и у меня, впрочем. Окончательно склоняюсь к мысли, что все же нужно мокрые шмотки просушить, ну, или хотя бы отжать.

— Да ты поэт невидимого фронта! — делаю комплимент, пока ценитель прекрасного разбирается с препонами в виде моих шорт.

— Да, я такой, чего уж тут греха таить, — ты преклоняешь колени перед солнцем и благоговейно замолкаешь, высасывая из меня рифмы.

—  С-с-с… Алекс… — чувства распаляют тело, когда ты прикусываешь уздечку, и понимаю, что щас сам начну стихи сочинять, причем преимущественно из междометий.

—  М-м-м… Р-р-р… — мне хочется весь мир любить, когда я толкаюсь бедрами, прихватив своего поэта за волосы. Ты стонешь и вибрируешь горлом, посылая по моим влажным бедрам толпы мурашек. Ливень за стеной нашего убежища бэк-вокалом нашептывает, грохочет, журчит.

— Ты так горяч, — таю в твоих объятиях. Ты разворачиваешь меня к стенке, поддернув к себе рукой под живот мою «луну».

— Гр-р-р-р… я с тобою, мой Дракон, горю… — раскаты грома и твой рык мне в загривок сливаются в дуэт. Первый заставляет вздрогнуть, второй продолжает выписывать пальчиками стихи на моей заднице, периодически жамкая половинки. Ты проезжаешь ими по ложбинке и нащупываешь вход в другие миры.

—  М-м-м… отпусти, — я просто улетаю и с трудом отшатываюсь от тебя. Блин, еще домой на моте ехать, может, минетом обойдемся.

— Забудь! Я тебя ни за что не отпущу, — ты возвращаешь руку на мой член, передергиваешь затвор, и в меня тычется уже нечто побольше пальца, оставляя холодящие кожу следы.

— У-y-y-й… че-е-ерт… Любимый, это больно, — ты давишь на вход, удерживая бедра в жестком захвате, не давая увернуться. Упираюсь лбом в согнутые руки, чувствуя, как через мою «кротовую нору» пробирается бесстрашный путешественник.

— Расслабься, милый, я тихонечко войду… — шепотом прямо в эрогенную зону, в ухо. Напираешь членом, пытаясь протиснуться в неведомые глубины. Ласкаешь рукой… Все это, в сопровождении симфонического оркестра небес, превращает ободранную развалюху в лав-отель и заставляет забыть все моральные устои, всосанные с первой бутылкой пива.

—  С-с-с… да-а-а… давай… еще… Я твой, любимый, — ливень как из шланга на съемках кино, и в другое ухо пришёл сигнал к образованию пупырышек на щеках, тайфуна в животе и отключению головного мозга.

— Мой… — в кольце его рук я  словно лист дрожу. Рефлексы затапливают сознание, тело отвечает на ласки, нервные окончания посылают сигналы хозяину, как ему хорошо, и нефиг из себя пионэра строить.

— Любимый, да-а-а… — завис на самой грани. Чувствую, как подкатывает волна экстаза, заставляя все внутри меня сжиматься и пульсировать.

— Кап-кап… — вокалом льет водица с потолка через дырявую крышу.