Она встретилась с ним взглядом. Перестала вырываться.

– Нет. Хотя иногда… иногда мне кажется, он подозревает.

– Почему? С чего? – Он начал яростно трясти ее. – Ты что, призналась?

– Почему? – повторила София, вырвалась, отошла, отвернулась от него к воде.

Паника ушла так же быстро, как возникла. Она всегда знала: если он каким-то чудом окажется жив, однажды ей придется это сказать. Она уже сказала это молча. Святой Деве. Святой Марии Монгольской. Но больше никому. Сейчас она собиралась сказать ему.

– Потому что мы сделали кое-что еще, Григорий, когда занимались здесь в тот день любовью.

Дождь полил сильнее. Опять похолодало. Но не холод внезапно сгладил его гнев, будто выпавший снег.

– Что… что ты говоришь?

– Только одно. Иногда, когда Феон смотрит на нашего сына, мне кажется, он видит призрак. – София обернулась к нему, встретила его взгляд над маской. – Твой призрак.

У Григория ослабли ноги, опустив его на камень.

– Ты хочешь сказать… – прошептал он. – Но как?

– Как? – переспросила София с чуть заметной улыбкой. – Ты знаешь как. Сидя там, где ты лежал, ты должен вспомнить. – Улыбка исчезла. – И когда Феон раньше времени вернулся с войны с посланиями… и новостями, я еще не видела жизни во мне. Я была молода и не разобрала признаков. А когда поняла, когда я узнала…

Она умолкла, посмотрела мимо него.

– Мы были женаты всего неделю. А когда ребенок родился, он был мал и сошел за рожденного раньше срока. – София подошла, опустилась на колени рядом с ним, низко склонившим голову. – И он прекрасен, Григорий. Наш сын. Прекрасен, как его отец…

Когда она замолчала, он поднял голову:

– Был. Ты собиралась сказать «был».

– Есть, – ответила София. Подняла руку, коснулась пальцами края маски. – Позволь мне увидеть.

– Нет.

Это было уже слишком. Григорий вдруг вспомнил другую женщину, для которой снял маску, в Рагузе, два месяца назад. Лейла смотрела на него так, как не смотрела ни одна женщина… с того полудня, когда он в последний раз сидел на этом камне. Она смотрела с жаждой, которая поразила его. Она смотрела с любопытством, но без жалости. Он не сможет вынести жалость, которую наверняка увидит в глазах Софии. Все, что угодно, только не это. И потому Григорий схватил ее за руку, отвел в сторону, встал. Она поднялась вместе с ним, и он заговорил:

– У тебя есть и другой ребенок, верно? Я видел ее в твоем окне.

– Минерва. Ей пять.

– Дочь Феона?

– Феона? – растерянно начала она. – Конечно, она дочь Феона… Что ты имеешь в виду?

Он видел искры гнева в ее глазах. И его злость стояла вровень.

– Я имею в виду, что ты вышла за мужчину, когда носила ребенка его брата. Что у предательства бывает много… физических форм. Одно здесь, – выговорил Григорий, указав на свое лицо, потом показал на ее живот, – другое здесь.

София вскрикнула, подняла руку, будто собираясь его ударить. Он схватил ее за руку и держал, пока она пыталась вырваться, потом внезапно отпустил. Женщина пошатнулась, но удержалась на ногах, опустила взгляд, словно искала ракушки на камнях. Только уверившись, что может говорить, она подняла голову и вновь посмотрела на него.

– Я буду молиться за тебя святой Марии.

– Молись дьяволу, – выкрикнул он, – потому что сейчас я принадлежу ему.

Она пристально посмотрела на него.

– Ты изменился, Григорий.

– Правда? Ты так думаешь? – выплюнул он. – Наверное, ты не имеешь в виду мое уродство. Для этого ты слишком благородная дама… Но погоди, ты же хотела посмотреть? – Он сдернул маску. – Я склоняюсь перед твоей просьбой.

Пальцы, дотянувшиеся до узла, не дрожали. В одно мгновение, эффектным жестом уличного фокусника, Григорий снял костяной нос. Он не знал, что видит в ее глазах, но счел это жалостью и воспользовался этим, чтобы собрать свой гнев. Голос его стал низким и грубым.

– София, окажи мне одну любезность. Помяни меня в своих молитвах таким, каким запомнила в тот день. А потом забудь меня навсегда и больше не молись обо мне.

Она отвернулась, сбросила плащ, который лег на камни сплющенным телом, пошла к двери и исчезла. Григорий повернулся к воде и запрокинул голову к непрерывному дождю, чувствуя, как капли проваливаются в него. Поперхнулся, закашлялся, посмотрел на суда. «Я хочу оказаться на одном из них, – подумал он. – Но сначала мне нужна моя плата. Этот город забрал все остальное. Пусть даст хотя бы ее».

Он больше не был Григорием. Тот человек умер – здесь, на камнях, там, под зазубренным ножом. С этой минуты он только Зоран-наемник. И ему нужно золото.

Феон бросил клочок бумаги в корзину и сдвинул еще три костяшки на абаке. Уставился на их ряды, задумался. Он ошибся? Вполне возможно. Феон начал заниматься этой задачей за два часа до рассвета, когда поступили первые доклады, и продолжал, без перерывов, едва успевая перекусить, напиться, облегчиться, много после заутрени, донесшейся из соседнего монастыря Христа Пантократора. Такой работой должен был заниматься какой-нибудь писец – но не с этой переписью. Один человек поручил это дело двум другим, и не важно, что двое были мегасом примикериосом и мегасом архоном, две высших должности в стране. Первый – человек, которому следовало доложить – был императором, и только эти трое могли узнать тайны, подсчитанные абаком.

Феон снова с некоторым отвращением посмотрел на человека, сидящего рядом. Тот уснул почти час назад, и у него уже начинало течь из глаз, из носа и рта. Георгий Сфрандзи мог быть самым почитаемым историком в Константинополе, в центре всего важного, что происходило в империи за последние пятьдесят лет. Но для Феона он был лишь живым символом всего неправильного в империи, стариком со старческими опасениями и компромиссами. Кого сейчас волнует, что когда-то Сфрандзи был доверенным лицом последнего великого василевса, Мануила? Или что он писал самые элегантные прошения королям и могущественным людям мира, письма, которые читали, которыми восхищались и игнорировали? Возможно, чернила текли с его пера, как жидкость, текущая сейчас из его глаз, но он и ему подобные довели некогда могущественную империю до обедневшего пустяка, ограниченного городскими стенами.

И эта бедность становилась все яснее по мере того, как Феон практически в одиночку завершал задачу. Даже если б старый историк приписал заслугу себе, Феон ему не позавидовал бы. Было время, когда вестников с такими новостями казнили на месте. Император не стал бы так поступать со стариком, которого любил. Но награды за ночную работу не будет.

Феон смотрел, как старик начинает клониться в его сторону. Он уже собирался убрать руку, чтобы она не промокла, когда локоть Сфрандзи соскользнул. Старик вздернул голову, дико огляделся, влажные глаза наконец нашли фокус.

– Э? – сказал он, вытирая рукавом лицо. – Что ты говорил?

– Работа почти закончена, мегас архон, – ответил Феон, хотя он ничего не говорил. – Осталось пересчитать только те, что у вас.

Он указал на корзинку со свитками слева от старика. Справа стояла другая, более полная корзинка с уже проверенными документами. Сфрандзи потер свою клочковатую белую бороду.

– Мне нужно… Не помню…

Он взглянул на первую корзинку в ряду, слева от Феона, где остался только один свиток.

– Ты быстр, молодой Ласкарь. Но твоя семья всегда была такой. Я учился с твоим дядей… Нет, должно быть, с твоим двоюродным дедом, Феофилом. Он побеждал во всех состязаниях в беге. – Старик улыбнулся. – Он еще жив?

– Нет, мегас архон.

Феон постучал по наполовину заполненной корзинке, стоящей между ними:

– Вы желаете это проверить?

Дрожащие пальцы потянулись, отдернулись.

– Я доверяю твоим дополнениям, молодой Феофил. Тебе осталось добавить только одно, последнее, верно?

Феон не стал поправлять имя, просто потянулся за последним куском пергамента. Все переписи делали монахи, и эта, из окрестностей Старого Буколеонова дворца, была написана таким же аккуратным и красивым почерком. Но красота не могла скрыть скудность чисел.