София знала, кто он. Когда она назвала своих призраков, он завершил счет. И это было самым тревожным: осознать, что тот, кого она считала мертвым, жив. Что тот, кого навсегда изгнали из города, вернулся, несмотря на угрозу немедленной смерти. Что мужчина, которого она любила и оставила, стоял в десяти шагах от нее.

– Мама!

Крик напугал ее, настолько она ушла в себя. Однако в нем не было ничего удивительного. С той минуты, как София три недели назад вернулась в город, дочь не оставляла ее, все время была рядом, касалась ее…

– Что случилось, ягненок? – София наклонилась и погладила мягкую щечку пятилетней девочки.

– Мама, ты сказала, что расскажешь мне историю.

Девочка выпятила нижнюю губу, мгновенно напомнив Софии Феона. Минерва многое взяла от него: сильную волю и спокойные требования. А вот Такос, затерявшийся над книгами в другой части дома, больше походил на Софию. Высокий для своего возраста, скорый на смех и плач.

– Историю? – спросила София, присев и обнимая дочь. – Какую именно?

– Самую прекрасную, – просто ответила Минерва, прижимаясь к ней.

Прекрасную? София взглянула в окно. Там была история, стоящая под дождем и в руинах, но она не была прекрасной, а ее конец ни за что не понравился бы дочери. Некогда София думала, что это трагедия, подходящая тем пьесам о богах и героях, которые игрались на Ипподроме в праздничные дни. Но сейчас она осознала, что не знает конца, что все прошедшее было лишь перерывом между действиями. И она чувствовала – сильно, определенно, – что ей необходимо узнать, и узнать прямо сейчас.

София крепко обняла дочь, приподняла ее, вставая, и поцеловала.

– Мне нужно выйти, мой херувимчик. Афина расскажет тебе историю.

Девочка скривилась:

– У Афины ужасные истории. И голос у нее как у вороны. – Она прижалась теснее. – Я пойду с тобой.

– Нет. – София поставила девочку на ноги, отцепила от себя. – Мне нужно…

Она посмотрела в окно. Кажется, вдали ударила молния. Шум дождя по крыше стихал.

– Буря проходит. Скоро откроется рынок. Мне нужно купить продукты.

Не совсем ложь. Это в любом случае повод выйти. Афине можно было доверить приготовление еды, но не покупки; ее всегда обсчитывали, и сейчас они не могли себе этого позволить. Она пойдет на рынок. Но сперва нужно зайти в другое место. Место, которое София любила больше прочих на Божьей земле.

Церковь Святой Марии Монгольской. Святая, в честь которой назвали церковь, была византийской принцессой, столетия назад посланной выйти замуж за варвара. Она вернулась, чтобы основать часовню, и София любила эту историю и эту церковь с тех пор, как ей самой исполнилось пять лет. И никогда еще в своей жизни она так не нуждалась в утешении, которое находила там.

Церковь была неподалеку. Пройти по узким улицам, которые София хорошо знала. Улицам, полным теней, где можно спрятаться и разглядеть мужчину в плаще, который проходит мимо…

Дурак!

Вот так. Заработан еще один титул. Будто «Риномет» и «наемник» недостаточно унизительны. Только дурак будет стоять тут и пялиться вверх, час за часом, под холодным дождем. Любой другой сделал бы то, что следовало сделать Григорию, едва он услышал слова Джустиниани, сказанные три недели спустя после высадки: он все еще не может найти золото, чтобы заплатить Григорию. Любой другой прямиком пошел бы в гавань и поднялся на борт судна, отплывающего… куда угодно.

Но его глупость простиралась в прошлое задолго до этой холодной ночи. Почему? Почему из всех сцен, проигранных в голове, он ни разу не подумал об этой? Чего он ждал от Софии, когда вести о его бесчестии дошли до Константинополя? Ухода в монастырь? Одинокой жизни в память о нем? Григорий заставлял себя не думать о ней. В целом, затерявшись в войне и вине, он преуспел – по крайней мере, когда бодрствовал. Но чего он от нее не ожидал – и этим заслужил новый титул, – так это брака с его братом.

Когда Григорий в темноте пробрался по переулкам, чтобы взглянуть на дом, где вырос… она была там. Хуже того – с детьми, вернулась с мальчиком и девочкой. Но самым худшим, хуже всего другого был его брат, который открыл им дверь и резко потянул Софию к себе.

Феон. Если первый взгляд на нее принес опустошенность, всплеск тоски и рвущей душу потери, которые согнули Григория, стиснули грудь, то вид брата вызвал другое чувство – ясное, определенное, однозначное.

Ненависть.

Некогда это было немногим больше неприязни к близнецу, который ничем не походил на него – холод против его пыла, разум против его чувств. Их соперничество было рано очерчено, место выбрано и признано: Григорий не станет бросать вызов брату в библиотеках, Феон не попытается соперничать с братом на открытом воздухе. Своего рода неохотное перемирие, и оно работало, когда миновали первые детские переживания. Они не замечали друг друга, шли разными путями. Но случившееся в Гексамилионе и после уничтожило всякий нейтралитет. Григорий начинал ненавидеть собственную память, ибо она бросала в него лицо брата – похожее, но не его, особенно в главном: Феон не был обезображен. Старший всего на мгновение, он не был изуродован, отмечен позором. Однако все то время, когда они оставались далеки, Григорий представлял брата одиноким и по большей части не думал о нем. Пока…

Пока он не увидел, как Феон притягивает к себе Софию. Не как любовницу, хотя она наверняка спала с ним – об этом свидетельствовали щенки. Как собственность. И с внезапной жестокостью он понял: Феон владел единственным человеком, которого Григорий любил. Перемирия не было, только ожидание. И вид этой победы, осознание своего поражения, своей ненависти, как свежевыкованный клинок, едва не заставило его перебежать улицу с кинжалом в руке и зарезать обоих прямо на глазах у детей.

Однако Григорий не побежал. И не мог уйти, невзирая на дождливую ночь, холод и близость опасного для него рассвета. Он мог только стоять там и смотреть вверх. А сейчас, когда она вышла из дома, через час после ухода его брата, наконец-то одна, он мог только пойти за ней.

Ибо глупец ничем не может себе помочь.

И все же… просто смотреть, как она идет! В юности он часто ходил за ней незамеченным, восхищался покачиванием ее бедер, чувственностью ее походки, такой непохожей на ее чопорные и пристойные манеры, когда Григорий заходил к ней в отцовский дом. И идя за Софией сейчас, он вспоминал, как шел за ней в последний раз. То был совсем другой день; солнце грело его новые доспехи, носимые им с гордостью. На следующий день он отправлялся в свою первую кампанию. А София… она ухитрилась оставить служанку в церкви, которую так любила, бросила своего сторожевого пса молиться. Она выскочила из часовни, удивив его, ждущего снаружи; потом бегом повела его к каменной плите на берегу Золотого Рога. Они провели там весь день, болтая ногами в воде, рассказывая истории, смеясь. А когда солнце село и тьма укрыла их от чужих глаз, он впервые поцеловал ее – юношеский порыв, который стал под ее руководством чем-то плавным, безвременным. Опустошающим…

Григорий встряхнулся. Воспоминания сделали его беспечным. Впереди лежал перекресток, и поворот направо приведет его в единственное безопасное место в Константинополе – казармы генуэзских наемников. Его изуродовали и изгнали с окончательным приговором: немедленная смерть, если его когда-нибудь застанут внутри городских стен.

Но сейчас… сейчас, на перекрестке, София пошла прямо. Прежде забывшись, сосредоточившись внешне на ее походке, а внутренне – на воспоминаниях, Григорий вдруг осознал, куда она идет. В ту самую церковь, которую она так любила, Святой Марии Монгольской. И когда пришел его черед выбрать одну из четырех дорог на перекрестке, он не замешкался. Он пошел за ней.

В красной стене, окружающей церковь, была небольшая арка. Когда Григорий миновал ее, он заметил скрытые плащом очертания Софии, входящей в дверь часовни. Внутренний двор был в десять шагов шириной. Григорий пересек его, потом прошел атриум.