— Хочешь, я сам открою? — в конце концов предложил Виктор. — Чтобы дело пошло быстрее?

— Нет, — ответил Юри, подавляя тошнотворную волну стыда, чтобы подобрать письмо, — нет, я справлюсь.

Сделав глубокий вдох, он разорвал конверт большим пальцем, достал изнутри одинокий листок бумаги и принялся читать, поглаживая второй рукой мягкую шерсть Макки.

«Дорогой Юри,

прости и мне неформальный стиль. Я пошлю другое, полноценное письмо вслед за этим, но после прочтения твоего письма мне надо было срочно отправить тебе хоть что-нибудь, пусть даже пару строк. В моей жизни наберется мало дней, которые были столь же счастливыми, как сегодня, когда я наконец-то снова получила от тебя весточку. Я хотела сказать тебе, что не важно, что ты, может быть, сделал, какой путь ты выбрал в жизни и как далеко от дома ты сейчас. Ты по-прежнему наш сын. Ты всегда будешь нашим сыном. Мы любим тебя больше, чем это могли бы описать все мои слова.

Прошу, напиши нам новое письмо как можно скорее и расскажи про Швейцарию все. Надеюсь, что там не слишком холодно, что ты нормально ешь и заводишь новых друзей, не пряча себя ото всех. Не знаю, как сложно или дорого было бы для вас когда-нибудь приехать к нам в гости, чтобы мы встретились с тем, кто привнес в твою жизнь столько любви, но мне хочется верить, что в скором времени это случится. Любой, кто любит моего сына, будет принят в моем доме. Остальное неважно.

Я обещаю, что отвечу на все твои вопросы в следующем письме. А пока посылаю тебе мою любовь через все континенты.

Твоя Okaasan».

По его щекам дорожками потекли слезы. Приподняв очки, Юри протер глаза, а потом глянул на встревоженного Виктора.

— Все хорошо, — сказал он, хлюпая носом. — Оно хорошее. Более чем хорошее. Оно от моей матери. Позже она отправит еще одно длинное письмо, просто она хотела как можно скорее отправить это, чтобы сказать… сказать, что они любят меня. И что они приглашают нас в гости, если у нас есть возможность приехать, чтобы они увиделись с тобой. Я не думал… не ожидал…

Виктор обернул руку вокруг его талии и притянул его к себе. Маккачин перевернулась на бок на его коленях, и Юри снова начал поглаживать ее ушки. Он все еще тихо плакал, и слезы впитывались в ткань рубашки Виктора, но это было невероятным облегчением, словно гора спала с плеч, а теперь тело почти не слушалось от внезапной легкости. Виктор провел пальцем вдоль аккуратных рядов иероглифов, написанных матерью Юри.

— Это твое имя? — спросил он, указывая на пару.

— Откуда ты знаешь?

— Я видел эти иероглифы несколько раз еще в японском посольстве. Просто узнал их, — он поцеловал лоб Юри и продолжил гладить засыпающего щенка. — Я ведь был безумно очарован тобой.

— Я переведу для тебя все письмо, — сказал Юри. — Я хочу, чтобы ты прочитал его. Мне кажется… мне кажется, она бы тебе понравилась.

— Мне понравится любой, кто любит тебя, — сказал Виктор, и в глазах Юри снова защипало. Прошло уже два года с того момента, когда они решили поселиться вместе в квартире в Пимлико, и в течение всего этого времени они ни разу не разлучались, но впервые его охватило сильное чувство, что они семья, и между любовью, окружавшей его в радужном, с привкусом морского ветра детстве в Хасецу, и любовью, окружающей его теперь в этом маленьком домике в Берне, существовала какая-то тонкая связь, а весь потенциал их будущих лет теперь свернулся у них на коленях в форме спящего щенка.

— Ich liib dich (1), — прошептал Юри ему в плечо, и тот притянул его еще ближе.

— Кстати, у тебя ужасный акцент, — вдруг сказал Виктор. — А я-то думал, что тот акцент, с которым ты говорил на нормальном немецком, был кошмарным.

— Только не дай никому за пределами этой комнаты услышать, что ты называешь это «нормальным немецким».

— Ты ведь не скажешь никому, Маккачин?

Макка проворчала во сне. Юри показалось, что теперь слезы будут наворачиваться на его глаза от каждого ее милого движения. Как такое маленькое существо могло обладать такой всепоглощающей властью? Виктор держал ладонь вокруг нее, словно защищая, и гладил большим пальцем курчавую коричневую шерсть.

— Нам тоже скоро стоит пообедать, — сказал Юри, но не сдвинулся с места.

— М-м, скоро так и сделаем, — Виктор слегка отвел Юри, чтобы заглянуть ему в глаза. — Как там говорится? Ai shiteru yo?

— И это у меня-то ужасный акцент?

— Тогда научи меня, — Виктор победоносно улыбнулся, как будто это было так же легко, как научить Юри готовить кашу. А может, и правда легко. Виктор всегда превосходил его ожидания. — Мне же понадобится когда-нибудь впечатлить твою маму!

— Тогда мне придется постараться.

***

Юри исполнилось тридцать три в среду, посреди долгой и изматывающей недели, когда дни в конторе казались невыносимо тягучими, а собака вела себя особо беспокойно из-за того, что у нее резались коренные зубы, так что они отложили празднование до пятницы. Заскочив по пути с работы в магазин, Виктор забросил в корзину велосипеда разнообразные продукты и бутылку вина; также в ней пристроилась и Макка.

Когда он добрался до дома и зашел в квартиру, то услышал, как Юри пел в ванной; улыбнувшись, он поставил Макке свежей еды и воды. Одиннадцать месяцев рысканий по Берну в поисках японских ингредиентов пока не увенчались успехом, но в самом сердце Европы Виктор смог раздобыть и другую вкусную еду, которую Юри любил. Отложив вино и пакет со свежими ньокки (2), он взялся за нарезку лука.

К тому времени, как Юри закончил свое музыкальное выступление перед куском мыла и вышел на кухню с мокрыми волосами и в толстом джемпере, на самом деле принадлежащем Виктору, помидоры уже дотушились до состояния аппетитного соуса; Макке время от времени перепадали маленькие кусочки бекона. Юри сделал глубокий вдох и, проведя рукой по волосам, расплылся в улыбке.

— Пахнет очень вкусно, — сказал он, подойдя к сковороде. Он уже не был таким неумелым на кухне, как когда-то раньше, но все равно каждый раз поражался блюдам, приготовленным Виктором.

— Это твой праздничный обед в честь дня рождения! Уж получше, чем те остатки, что мы ели в среду, — он обвел кухню рукой. — Сначала я поджарил кусочки бекона, потом пассировал лук и чеснок для соуса в этом жире, а в конце забросил туда помидоры. Они баночные, но если ты предпочитаешь свежие, то тебе не стоило рождаться в ноябре! Под конец сюда пойдет немного зеленого шалфея с уже готовыми ньокки и горсть каперсов. Синьора Гельмини из отдела деликатесов говорит, что ньокки и шалфей просто созданы друг для друга.

Юри обернул руку вокруг талии Виктора и провел кончиком носа по его плечу.

— Спасибо.

— Но имей в виду, когда настанет мой день рождения, я буду ожидать настоящий рождественский пир. Большого гуся, приготовленного в духовке, как в Англии. Картошку, запеченную с сыром, как здесь. Немного домашних немецких имбирных пряников. А еще… Что там во Франции едят? Что-нибудь дикое, вроде устриц. Вот их я тоже буду.

— Такими темпами ты растолстеешь, если я не отравлю тебя своей готовкой, конечно.

— Я уже старый, у меня есть привилегия толстеть, когда захочу.

— Никакой ты не старый, — Юри посмотрел на него исподлобья. — Я знаю тебя только десять лет. У нас впереди еще много десятков лет, чтобы узнавать друг друга дальше.

Он как-то говорил Юри однажды, в полусонном состоянии у парикмахера в Париже, что быть с ним — это гораздо более великое и возвышенное призвание, чем все то, чем он мог бы заниматься, будучи солдатом или шпионом. Но Виктор не понимал тогда и половины смысла этого заявления. А теперь Маккачин прижималась к его ногам, кожа Юри источала слабые запахи мыла и сигаретного дыма, когда он целовал его в губы, и внизу живота накапливалось приятное знакомое тепло. Это было абсолютно всем, в чем Виктор когда-либо нуждался, еще не подозревая об этом в тот день, когда их взгляды встретились впервые и когда он заглянул в эти темные глаза, принадлежащие какому-то японскому бюрократу-империалисту, и увидел в них пламя, тотчас пленившее его. И оно по-прежнему его пленило. Юркнув рукой под джемпер и рубашку, Виктор поместил ладонь на самый низ его спины, и Юри мягко простонал ему в рот.