Он уже почти выстроил цельную картину по Маклэйну и его коллеге Бёрджессу (1), который оказался Хиксом —легкомысленным агентом Поповича. Оба были молодыми мужчинами с благополучным прошлым, завербованные за горячие идеологические пристрастия, но теперь они служили скорее из страха, чем чего бы то ни было еще. В иных обстоятельствах Виктор мог бы испытать сострадание. Разоблачение Хикса и Гомера было бы вполне достаточным, но он также смог обнаружить несколько ниточек к Стенли — агенту, которого МИ-6 сочло бы самым лакомым кусочком, ведь он был одним из их офицеров разведки. Стенли скоро должен был ехать из Стамбула в Вашингтон с пересадкой в Лондоне, и Виктор смог бы даже встретиться с ним, а если и нет, то Стенли все равно весьма пригодился бы ему.

В его сердце все еще всплывало мучительное чувство вины время от времени, ведь он собирался действовать против товарищей и планировал подвергнуть этих конкретных мужчин тому, чего годами боялся в Германии сам, опасаясь и за себя, и за Юри. Он не знал, насколько буржуазное окружение этих агентов могло бы защитить их от смертной казни за предательство; в ином случае англичане могли оставить их в неведении, чтобы манипулировать ими, или заставить их работать против Москвы. Но это стоило любого количества чувства вины или самообвинения. Виктор постоянно отдавал себя службе без остатка всю свою жизнь, не получая взамен практически ничего, и настало время сделать хоть что-то только для себя.

Нечто сверкнуло на периферии его зрения, привлекая внимание; он остановился и обнаружил себя перед ломбардом. На витрине между радио в роскошной деревянной оправе и отполированной скрипкой были выставлены драгоценности, и в самом верхнем углу располагались два простых кольца. Мужские обручальные кольца. Они были настолько похожи, что казались парой, но когда Виктор наклонился ближе, чтобы рассмотреть их, то заметил, что на внутренней стороне одного из них была небольшая, аккуратная гравировка.

Брак был для нормальных людей, и он включал в себя таинственные правила и ожидания друг от друга, что было так же странно, как само представление о том, что все непременно хотят навечно прикрепить себя к представителю противоположного пола. Но кольцо не было кандалами или оковами; кольцо могло стать обещанием так же, как письмо, шарф или книга, оно могло стать талисманом, который носишь прямо на теле. Виктор мог преподнести кольцо в качестве подарка перед выездом из квартиры, чтобы оно напоминало о будущем, к которому они оба стремились.

Позже днем оба кольца уже лежали во внутреннем кармане его пиджака, и Виктор облокачивался на перила балкончика под крышей, докуривая сигарету. Перед его взором открывался вид на крыши зданий в Пимлико с торчащими трубами каминов, которые были облюбованы щебечущими скворцами. Юри должен был вернуться через десять дней, и потом они снова смогут делать все то, чем занимались летом: подниматься сюда в одних рубашках вечерами, потягивать алкоголь, курить и болтать ни о чем. Виктору довелось пожить в четырех крупных городах, и в воспоминаниях он нередко дорожил именно маленькими деталями, такими как крики чаек в Ленинграде, снег и голые зимние деревья в Берлине, движение машин по мостам над Москвой-рекой, которое он наблюдал из окна квартиры, а здесь — мозаика лондонских крыш, по которым прыгали маленькие темные птички, и постоянный запах дыма из топок.

Когда его сигарета истлела до конца, Виктор достал из кармана ручку и небольшой блокнот и приложил его к перилам, начиная составлять письмо. Возможно, это было его последнее письмо от лица майора Виктора Михайловича Никифорова, офицера МГБ и почетного героя Великой Отечественной войны. Каждое слово должно было нести смысл.

«Дорогой Юра!

Прости, что не писал так долго. Надеюсь, что ты в порядке и неплохо начал свой путь в Воздушном Флоте. Уверен, твоя семья гордится тобой. У меня тоже все нормально».

Он гадал, случилась ли уже в жизни Юрия первая любовь, понял бы он, если бы Виктор написал ему, что для него ничего уже не было прежним, что весь его мир невообразимо расширился и он готов был без конца устремляться к его новым горизонтам всю оставшуюся жизнь.

«Я знаю, что ты понимаешь ограничения, налагаемые нашей работой, из-за которых я, возможно, не скоро смогу написать тебе в следующий раз. У тебя в сердце живут сила и любовь к Родине, и они помогут тебе пройти сквозь все испытания и принять верные решения, как и твоей матери. Пожалуйста, передай ей мою любовь и помни, что ты теперь взрослый человек, давно уже вышедший из подросткового возраста, чтобы относиться к ней неуважительно».

Возможно, это было слишком неконкретно, но в ином случае письмо бы точно не дошло до Юрия, и разве стоило тогда его писать вообще? Он все еще не знал, что именно произошло между родителями Юрия в 1936 году, однако известным (и почти не обсуждаемым) фактом было то, что Лев Захаров находился в ГУЛАГе, а отправила его туда Юлия Плисецкая. Виктор не сомневался, что ее сын унаследовал все ее способности к принятию хладнокровных решений в сложных ситуациях.

«Война изменила столь многое для каждого из нас, не правда ли? Она сделала тебя мужчиной, Юра, а меня — другим человеком. Я надеюсь, ты не будешь слишком сердиться — ни сейчас, ни в будущем — если я скажу тебе, что горжусь тобой. Однажды ты превзойдешь нас всех. Думай обо мне, когда будешь смотреть вниз, летя сквозь звездное небо.

Твой товарищ м-р ВМН».

***

В этот раз Юри не слишком задерживался за ланчем с Виктором, в отличие от других дней, и еще до того, как наступило два часа пополудни, он уже возвращался в старое здание на Бродвее, где шпионская контора МИ-6 делала вид, что не существует. Проверяя отверстие для голубей на четвертом этаже, Юри почувствовал краткое похлопывание по плечу; обернувшись, он увидел за спиной миссис Сагден, устрашающую секретаршу Пикаванса, работающую здесь уже бог знает сколько времени.

— Директор желает увидеться с Вами, мистер Кацуки.

— Прямо сейчас?

— Нет, после того, как Вы отдохнете пару часиков со стаканчиком бренди, — она закатила глаза. — Разумеется, прямо сейчас.

Когда Юри зашел к нему, Пикаванс не предложил ему сигарету, а только лишь замедлился в расхаживании по кабинету, чтобы жестом указать Юри на стул и придвинуть к нему папку. В центре обложки стоял красный штамп «Совершенно секретно». Юри посмотрел на Пикаванса и поправил очки на переносице.

— Сэр, что…

— Вы должны прочитать это, Кацуки.

На самом верху лежала сделанная через копирку копия письма из американского посольства. В тексте было много акронимов, неизвестных Юри, и научных терминов, которые он не мог уловить, но финальный абзац был кристально ясен:

«Если рекомендованные метеорологические исследования окажутся безрезультатными, нам потребуется ваша помощь в виде предоставления агентов. Спроектированные базы для тестирования бомб находятся в Сибири, за Полярным кругом и в степях Казахстана. Наши агенты еще не предоставили рапорт о количестве вооружения, которое было протестировано, и были ли сооружены новые объекты в других местах. Возможности Советского Союза значительно превосходят наши прежние оценки, и существует необходимость в поиске решений, направленных на блокировку дальнейшего развития их ядерной программы».

— Завтра снова отлетают самолеты, которые должны будут исследовать изменения в атмосфере, правда, мы еще на знаем, какие именно, — сказал Пикаванс, пока Юри таращился на письмо перед ним. — Но давайте будем реалистами. У СССР есть бомба. Они создали одну и где-то ее взорвали, пока мы тут забавлялись, думая, что они дойдут до этого году в пятьдесят третьем или пятьдесят четвертом.

Юри тяжело сглотнул. Все, что приходило в голову — это Нагасаки летом, в покрывале плотного, влажного жара, прорезаемого бесконечным стрекотом цикад, и солнце, искрящееся в водах залива. И одинокий блестящий самолетик в небе, сбрасывающий на город злой рок. Юри очень, очень не помешала бы сейчас сигарета, которую ему не предложили.