— Это было бы печально, — Виктор скучал бы по этой умной, разочарованной девушке, но даже больше — по ее новой ипостаси раскаленно-яростной женщины. — Синьорина, я не хотел бы указывать Вам, что делать, но прошу Вас, будьте осторожны. Делайте все в секрете. Вы сможете помочь большему количеству людей, если будете в целости и сохранности и продолжите действовать тайно, нежели в каком-то одноразовом сиянии славы, — уголки его губ чуть приподнялись. — Хотя, должен признать, сияние славы соблазнительно.
Это наконец-то побудило ее улыбнуться, и она снова опустилась в огромное кресло посла. Каким-то образом оно было ей к лицу.
— Можете взять письмо с собой, если хотите. Отдайте его тому, кто держит Ваш поводок. Вдруг какой-нибудь гений наконец-то решится сбросить чертову бомбу на Рейхсканцелярию.
— Grazie, синьорина, — он немного помедлил и добавил: — Увижу ли я Вас снова?
— Только если Вы не солгали мне сегодня, — ответила она, — так что лучше верьте изо всех сил, что наша встреча состоится.
Когда Виктор покинул посольство, завел машину и поехал домой, письмо во внутреннем кармане пиджака начало как будто прожигать грудь кислотой. В этот момент легко было представить, почему люди верили в проклятия и дурной глаз. Казалось, что письмо имело намного больший вес, чем полагалось простому листку бумаги. Дома он сфотографирует его для майора и для Юри, а потом сожжет в камине с надеждой, что это сотрет невидимое черное пятно, въевшееся в него.
Фельцману не нужны были его предостережения о том, что надо смотреть в оба, ведь тот и так прекрасно знал риски, на которые шел каждый день, но Виктор все равно хотел напомнить ему об этом, желая оградить товарища от тех ужасов, на которые намекало письмо, и сделать хоть что-нибудь, чтобы расшатать жесткую клетку своей внешней личины. Да он сам протащил бы «чертову бомбу» в Рейхсканцелярию! И хотя Виктор гордился умением держать гнев под контролем до той степени, где он управлял эмоцией, а не наоборот, в этот раз все его существо трещало по швам. Социализм должен победить, как и Союзники. Иное было бы немыслимо и недопустимо.
***
В первые дни сентября все еще стояла жара и духота, и закрытое окно комнаты очередного безымянного отеля не давало помещению проветриваться. Умные люди не лежали бы в кровати практически друг на друге, но изменение положения потребовало бы телодвижений, а Юри совсем не хотелось шевелиться. Под своей ладонью он чувствовал мерное сердцебиение Виктора.
— О чем ты думаешь? — мягко спросил тот, не открывая глаз. Юри нежно поводил пальцами туда-сюда.
— Хасецу, — ответил он. — Занятия в школах снова начались. Такое ощущение, что я покинул этот город всего год назад или около того, но в ноябре мне будет уже двадцать пять. Время летит как сумасшедшее.
— М-м, — Виктор пододвинулся и поцеловал его в лоб. — Я и не знал, что ты родился в такой благоприятный год.
Юри потребовалось несколько мгновений, чтобы разобраться, что к чему. 1917. Ну, конечно.
— Я никогда не замечал этого.
Виктор медленно провел рукой вдоль позвоночника Юри, остановив ее у основания шеи и бережно погладив чувствительное место.
— Я так хотел бы когда-нибудь увидеть твой родной город. Ты всегда говоришь о нем с такой любовью, с такой теплотой.
— Он маленький и тихий, но по-своему очень милый, — Хасецу сразу возник перед глазами, как окошко в другую жизнь, и Юри представил, как ехал бы с Виктором на велосипедах по хитросплетениям улиц, как шел бы с ним по берегу моря, а ветер танцевал бы вокруг них, или как он стоял бы с ним в толпе в предвкушении торжеств сюки корэйсай (1), и они ели бы рис свежего урожая. Это казалось слишком прекрасным, чтобы когда-нибудь стать реальностью.
— Мне кажется, Ленинград бы тебе тоже понравился. Это большой город с кучей старых и величественных зданий, но в устье Невы есть острова, на которых можно почувствовать, что ты в маленьком и уютном месте. Есть даже целый остров, который представляет из себя сплошной парк. Когда-то он был закрытым — только для аристократии, но теперь там позволено бывать любому человеку.
— Звучит здорово.
Даже если Юри никогда вживую не увидит эти места, он все же надеялся, что хотя бы часть того Ленинграда, который жил в воспоминаниях Виктора, переживет войну. Он заслуживал какое-то хорошее место, куда мог бы вернуться домой.
— Юри, можно попросить тебя кое о чем? — Виктор все еще поглаживал его затылок. — Можно ли мне иногда говорить с тобой по-русски?
— Боюсь, я знаю не больше пары слов.
— Я знаю, это не страшно. Просто… везде, где я бываю, мне надо говорить по-немецки. Все, что я читаю, — на немецком, кроме твоих книг, конечно, но тогда это английский или французский. Я думаю по-немецки. Все мои сны — на немецком. И если я что-то говорю вслух по-русски у себя дома, стены моей квартиры — немецкие, и им все равно. Тебе не нужно понимать меня, но я знаю, что тебе не все равно. Ты будешь слушать.
Что-то в груди Юри высоко взметнулось и резко обрушилось, как большая волна, и он подался вперед, чтобы поцеловать Виктора в губы, как будто это могло усмирить бурю ярких чувств.
— Конечно, — кивнул он, и Виктор улыбнулся.
— Спасибо, — ответил он по-немецки и затем едва уловимо — только чтобы услышал Юри и никто больше — сказал: — Tovarishch moy, ya dumayu, chto ya vlyublen v tebya.
Юри уткнулся в шею Виктора, кожей ощущая насыщенные вибрации незнакомых слов, пока Виктор продолжал, словно извлекая музыку, проистекающую откуда-то из глубины. Это мог быть любой язык или вообще не язык: Юри улавливал достаточно смысла из нежного, благоговейного тона Виктора.
Юри не думал, что с ним это произойдет. Что он тоже окажется на краю пропасти — вот так, в стремлении упасть, не в силах удержать себя. Он прекрасно знал, как не испытывать к кому-то чувств, как подавлять их, зацепившись за недостатки человека, чтобы оставаться надежно отстраненным от него, но все это совершенно не работало с этим печальным, одиноким и совершенно невозможным коммунистом со светлыми волосами, шептавшим русские слова, как будто каждое из них обладало собственным волшебством. Юри сделал хрупкий вдох.
Они пробыли друг с другом в этот раз сверх всякой меры, хотя давно уже должны были разойтись по их обособленным жизням, обернутым слоями лжи. Юри более плотно запустил ногу между бедер Виктора, и простынь под ними смялась еще сильнее. Он мог побыть здесь еще немного. В нескольких миллиметрах от его уха Виктор продолжал горячо сыпать незнакомыми словами, которые легко могли стать родными.
***
— Знаешь, такими темпами я скоро снова поверю в Бога, раз эти письма до тебя доходят, Алеша.
У Фельцмана был новый шарф, обернутый вокруг лица и приспущенный спереди лишь немного — чтобы говорить. Стоял поздний вечер, и парк был почти безлюден и тих за исключением галок, без устали галдящих среди ветвей деревьев, что благоприятно заглушало их разговор.
На этот раз письмо, завернутое в «Der Stürmer» (2) недельной давности, было и порвано, и повреждено водой, так что Виктору пришлось осторожно соединить две части, чтобы разобрать слова.
«Дорогой ████!
Рад, что ты не умер там. Очень жаль, что из тебя никудышный стрелок, хотя этого можно было ожидать. Мила, дед и мама передают привет. Тут все еще полная разруха, но есть ████████████████████, так что ситуация улучшается. Я слыхал, что в следующем году ████████████████, хотя ██████████████████████████████.
Ты знаешь, что какой-то человек написал целую симфонию (3) про нас? Теперь ее исполняют по всему миру. Мама снова работает в оркестре на радио, так что мы тоже смогли послушать, и не только по радио, но и через громкоговорители по всему городу. Мы даже включали ее нацистским ублюдкам после █████████████████████████████████, что, думаю, им не понравилось. Я считаю, последняя часть слишком затянутая, но приятно знать, что где-то люди думают о нас. Если у тебя есть возможность, то послушай тоже».
