— Комната принадлежит русскому народу. Уже двести тридцать лет, товарищ Агаев, — воскликнула Яна.
— Даже если бы она принадлежала скифам за восемьсот лет до рождества Христова… теперь она у американцев. — Агаев посмотрел на Вахтера и постучал по объёмистому протоколу. — Если всё, что вы рассказали, Михаил Игоревич, верно.
— Это можно проверить, Павел Леонидович.
— Как раз нет. — Агаев показал большим пальцем на шкаф с документами за своей спиной. — Всё это — следы художественных ценностей. Гора предположений. И лишь небольшой холмик фактов. Но даже с этой кротовой кучкой мы не можем ничего сделать. Она на Западе!
— Тюрингия и Саксония находятся в советской зоне оккупации. — Николай указал на карту Германии. — Мы могли бы здесь что-нибудь разузнать.
— Товарищ, — Агаев уронил голову на ладони, — это значит проверить сотни населённых пунктов, замков, складов и шахт. Откопать сотни засыпанных подвалов, взорванных штолен, расчистить подземные туннели, опросить тысячи людей, взорвать стены бункеров метровой толщины — на это у нас нет ни времени, ни денег.
— Нет времени на Янтарную комнату? — Вахтер недоверчиво посмотрел на Агаева. — Я не ослышался?
— Товарищи, — измученно воскликнул Агаев, — вы думаете только о Янтарной комнате! Вспомните, что мы лишь четыре месяца назад выиграли войну и сейчас находимся в очень трудном положении. Даже якобы голодающие немцы имеют больше еды, чем наши граждане. У нас кочан капусты стоит на вес золота, или как греческая скульптура, а пирожок с мясным фаршем — такая же роскошь, как боярская трапеза. — После длинного предложения он сильно закашлялся. — Уместно ли сейчас говорить о Янтарной комнате, товарищи?
Не было больше никакого смысла разговаривать с Агаевым. Вахтеры и Яна поняли это, пожали председателю комиссии руку и снова оказались на улице. Куда ни глянь, они видели то, о чём он говорил, этого нельзя было отрицать. Везде стояли длинные очереди, чтобы купить хоть что-нибудь. Всё равно что. Было счастьем хоть что-нибудь получить, потом это можно было поменятьна одежду или съестное. Лишь бы что-нибудь давали.
Стоял прекрасный день позднего лета. Они немного прогулялись вдоль Невы, постояли на берегу перед Зимнем дворцом и Эрмитажем, вернулись на площадь Декабристов и сели на постамент памятника.
— Мы должны попробовать сами, мои дорогие, — произнёс Вахтер после долгого молчаливого раздумья. — Мы с Яной. А ты, Николай, останешься в Пушкине.
— Ни в коем случае. Мы должны быть вместе. Только один вопрос, папа: кто это оплатит? Это не просто прогулка…
— Я знаю, — недовольно произнёс Вахтер. — Это может занять несколько месяцев.
— Если мы везде будем упираться в стены, то и годы! — реалистично сказала Яна. — Сначала надо найти Сильвермана, но где? В основе всех поисков лежит Сильверман. Он один знает больше, чем все остальные, кого можно было бы спросить.
— Он хотел уволиться и обещал сразу же сообщить об этом.
— Куда? — спросил Николай.
— Я дал ему адрес в Пушкине. Екатерининский дворец.
— И ты действительно веришь, что его письмо дойдёт?
— Почему бы нет? Когда-нибудь… рано или поздно. Сейчас же мир.
— Нет, папа, ты ошибаешься. — Николай поскрёб носком ботинка по мостовой. — В немцев больше стрелять не будут, вот и всё. Теперь будут хитростью, ложью, политическим ядом раскалывать мир на две части. Пока ещё будут улыбаться с кислой миной, изображать стройный хор победителей, чтобы не сразу всё изменилось. Но если подождать, то через два, три или десять лет всё изменится. И хуже всего будет для нас: мы немцы в России. Мы живём здесь, как русские, говорим по-русски, думаем по-русски, наши имена звучат по-русски, но мы остаёмся немцами.
— Наш предок Фридрих Теодор поклялся прусскому королю…
— Американцы проверят письмо Сильвермана, которое он напишет нам, это письмо подвергнут цензуре советские учреждения, прежде чем оно дойдёт до нас… если вообще дойдёт.
— Нет, ни одно письмо, адресованное мне, не проверялось, — попробовал возразить Вахтер. — Каждое письмо доходило.
— Это было до войны, отец. — Николай встал и помог подняться Яне. — А сейчас? Война изменила мир и людей… основательно изменила. От прежнего мира не осталось ничего. Всё выглядит по-другому.
Оказалось, что так оно и есть. Год заканчивался, а товарищ Агаев и его спецкомиссия молчали. Пару раз Вахтер писал туда письма, но ответа не получил. Когда установили телефонную связь, он три раза звонил туда. В трубке он всегда слышал низкий, ворчливый женский голос, который говорил: «Он в Москве!», или «Он в Киеве!», или «Его сейчас нет! Где он? А почему вы спрашиваете, товарищ?»
После этого дерзкого и грубого вопроса Вахтер не стал больше звонить. В Москву, в Центральную комиссию, он написал длинное письмо, но в ответ получил лишь молчание. Только из Управления музеями ему стало кое-что известно. За его службу в Екатерининском дворце и многолетнюю хорошую работу было решено назначить ему почётную пенсию в размере ста рублей ежемесячно, выделить свободную квартиру в Екатерининском дворце и наградить орденом «Заслуженный деятель искусств». Городской совет Пушкина передал ему награду. Смотрителем оставался Николай Михайлович Вахтеровский.
— Сто рублей — это же богатство! — сказал Вахтер, прочитав письмо. — Да еще квартира! Жить можно. Но этого мало, чтобы на свои деньги искать Янтарную комнату.
В 1946 году, в пасхальный четверг, Николай и Яна сочетались браком в капелле Екатерининского дворца по православному ритуалу. Совершенно старомодно, хотя Яна была молодой коммунисткой, но любовь к Николаю перевешивала идеологию. Она стояла перед иконостасом и перед священником в праздничном платье, пел хор из шести мужских голосов, а Вахтер держал над головой Яны маленькую корону, как полагается, и пока священник произносил свадебное благословение, он подумал: «Как бы я хотел пережить этот день в Янтарной комнате. Как Иоганн Фридрих Вахтер, смотритель комнаты при царе Александре II, который женился там на своей Софии. Мои дедушка и бабушка. Благослови вас Бог, дети… Это прекрасный и одновременно печальный день. Нам остались четыре пустых стены, и никто не слышит наши призывы». Он упустил голову, пока священник произносил благословение.
Рапорт, который капитан Сильверман направил в штаб-квартиру Дипломатической секретной службы вместе с просьбой об увольнении, был внимательно прочитан. Заявление об отставке отложили и подшили в папку с личным делом. Через полтора месяца ожидания генерал Аллан Уолкер позвал его в своё бюро, пожал руку, предложил сесть в кожаное кресло, сам сел напротив и положил ногу на ногу.
— Вы хотите сбежать, Фред? — прямо спросил он.
— Это не совсем верное выражение, сэр, — Сильверман выпрямился в кресле. — Я думаю, что выполнил своё задание и хотел бы вернуться к гражданской жизни.
— Вы могли бы это сделать и в рамках нашей служебной деятельности, например, в качестве советника одного из наших посольств. На востоке будут создаваться новые. Мы ещё участвуем в этом хороводе и делаем вид, будто ялтинские решения обязательны, но каждый знает, что скоро всё пойдёт по-другому. Фред, я мог бы вам предложить посольство Венгрии. А попозже на остриё копья — в посольство США в Москве. Вас это не прельщает?
— Нет, сэр.
— В Будапеште такие девочки… другой бы уже утром улетел.
— Я не другой, сэр. Я — это я. Я прошу не о чём-то невыполнимом. Речь идёт об увольнении.
— Вы офицер, Фред. Капитан… Ваше производство в майоры лежит у меня на столе.
— Спасибо, сэр.
— США находятся в сложном положении. Мы вместе с Россией выиграли войну, но не любим русских. Совершено не любим! Скоро грядут серьезные изменения в мировой политике. Гитлеровская Германия перестала существовать, отныне мировая политика будет зависеть от Вашингтона и Москвы. Вы отличный офицер, Фред и мы в вас нуждаемся. Американский офицер не покидает свою команду, когда отечество в нём нуждается. — Генерал Уолкер посмотрел на Сильвермана испытывающим взглядом серых глаз. — Америка ведь стала для вас отечеством, не так ли?
