Напрасно он старался себя отуманить, оправдать, утешить тою жаждою мести, которую он утолил кровью Хованских. Напрасно он убеждал себя в том, что должен был поступить таким образом, что не мог нарушить клятвы. Внутренний голос говорил ему внятно, что сын Хованского не мог принимать участия в тех злодеяниях, за которые он мстил так страшно отцу. И невольно угрызения совести поднимали со дна его души невыносимые муки, и долгие ночи проводил он без сна, среди тех же знакомых ему страшных видений…

Однажды, под вечер, случилось ему идти Кремлевской площадью, мимо приказов. Он возвращался на Житный двор от вечерни, которую отстоял в Успенском соборе. Как раз наперерез его дороге, тою же площадью ковылял, покачиваясь из стороны в сторону, какой-то пьяный оборванец. Грязные лохмотья, подпоясанные мочалом, едва прикрывали его худое тело, и какое-то подобие рваной шапчонки еле-еле держалось на его всклоченных, длинных волосах, торчавших во все стороны беспорядочными прядями…

– Господин честной! Господин честной – Христову милостыньку… Хоть на крючок… Потому, душа горит!

Лука Сабур глянул на оборванца исподлобья и вдруг узнал в нем знакомца.

– Сенька Блуд! – проговорил он почти дружелюбно и протянул было руку за мошной.

Но Блуд вдруг испуганно от него отшатнулся и замахал отчаянно руками.

– Не надо! Не надо!.. Не давай… Не возьму от тебя милостыни… Кровью пахнет! – завопил Блуд.

Сабур вздрогнул и, оглядываясь кругом, проговорил смущенно:

– Что ты, Бог с тобой! Чай, не признал меня?

– Как не признать! – уже весьма нахально проговорил Блуд, упираясь костлявыми кулаками в бока и пристально вглядываясь в лицо Сабура. – Как не признать – заплечного-то мастера! Кто тебя не знает? Хованских-то повершил… Как не признать! На крови их себе дом строишь, мошну свою набиваешь, их кровью напитавшись!

– Молчи, собака! Врешь!.. Я не за деньгами погнался, когда их вершить пошел! – прохрипел Лука, хватая Блуда за плечо и тряся его изо всей силы. – Я по государеву приказу изменников казнил.

– Изменников? – злобно и язвительно прошипел Блуд, вырываясь из рук Сабура. – Ан нет, ошибся! Изменники-то вон где засели! – добавил он, указав на вышки Кремлевского Большого дворца. – Сидят там и радуются, что ты, дурак, их от Хованских избавил… Вместе смуту затевали, вместе кровь проливали. Кстати ли было вместе и дуван дуванить? Хе, хе, хе!

И, махнув рукою на Сабура, Блуд заковылял в сторону от него, громко смеясь и мотая на ходу своей косматой головой.

Лука Сабур простоял с минуту, как вкопанный, к великому соблазну порядочной кучки зевак, собравшейся кругом Блуда. Потом, как бы опомнившись, схватился за голову и опрометью бросился бежать по площади, к Житному двору.

На другой день спозаранок сторожа и подключники, служившие под началом Луки Сабура, долго и тщетно стучались в дверь его избы, требуя от него выдачи погребного запаса. Дверь была накрепко заперта изнутри, и никто из-за нее не отзывался на призывные крики. Пошли, наконец, с жалобой к подьячему, и тот, посовещавшись со своею братией, приказал взломать дверь…

Приказ был исполнен. В избу Луки Сабура вошли разом несколько человек и, едва ступив из сеней в комнату, наткнулись на охладевший уже труп его, лежавший среди большой лужи крови… Лука лежал, крестом раскинув руки, широкий нож был по рукоять всажен в его грудь, против самого сердца.

П. Полевой

В то время когда вся православная Москва праздновала венчание на царство Ивана Алексеевича и Петра Алексеевича, в стрелецких слободах, приверженных к расколу, царила жестокая распря. Мятежники задумали небывалое дело – всенародные прения о старой вере с православным духовенством. С этой целью они скликали со всех сторон своих единомышленников в Москву. По их призыву явились закоренелые борцы за староверие отцов волоколамских пустынь – Савватий, Дорофей и Гавриил. Между тем стрельцы Титова полка составили челобитную «о неправлении старого благочестия», и по другим стрелецким полкам собирали рукоприкладства к своей челобитной. В девяти полках и в Пушкарском приказе они нашли много единомышленников, но в десяти других полках не было ни одного.

– Нам что за дело, – говорили благоразумные стрельцы. – Мы против челобитной отвечать не умеем. Это дело патриаршее.

Но тут на помощь староверам явился знатный по происхождению приверженец раскола. Это был князь Хованский, бывший душою всего заговора. Хитрый фанатик, встревоженный разномыслием стрельцов, придумал особый маневр, чтобы устроить прения с православным духовенством. Он собрал выборных от всех полков в Ответную палату. Когда выборные явились, Хованский вышел к ним и предложил такой вопрос:

– По царскому указу спрашиваю вас: все ли вы готовы стоять за веру православную?

– Не только стоять, но и умереть готовы! – отвечали стрельцы, каждый по-своему понимая слова хитрого князя.

Троекратно повторив свой лукавый вопрос и получив трижды один и тот же ответ, Хованский повел выборных в Крестовую палату и дал знать патриарху, что все служивые люди, по царскому указу, требуют старого благочестия. В палату ворвались вместе с выборными главные вожаки раскола и множество посадских людей.

Дали знать об этом патриарху.

Патриарх Иоаким вышел в Крестовую палату, окруженный митрополитами и архиепископами.

– Чего ради пришли вы к нашему смирению и чего от нас требуете? – кротко спросил первосвятитель.

– Пришли, государь святейший патриарх, – отвечал за толпу князь Хованский, – к твоему благословению всяких чинов люди – надворная пехота всех полков, выборные солдатского строя, все пушкари, чернослободцы, люди посадские – бить челом об исправлении старого благочестия. Как служили при великих князьях и благоверных царях чудотворцы и святейшие патриархи по старым книгам, так и ныне служить бы в соборной церкви по тем же книгам. Служить единогласно, но не мятежно, по апостолу: «Един Господь, едина вера, един Бог и Отец всех».

Но вот сквозь толпу пробирается стрелец, чтобы оказаться вблизи патриарха. Это главный сообщник князя Хованского – стрелец Воробьина полка Алексей Юдин.

– Пришли мы, – дерзко закричал он, – спросить: за что старые книги, печатанные при великих государях и святейших патриархах, вами отринуты?! Какие в них обретаются ереси?! И нам бы про то ведомо было!

– Чада мои и братья, – кротко возразил патриарх, – не подобает вам судить и простого человека, паче архиерея. Вы люди чина воинского, и вам это дело не можно ведать. Нашей архипастырской властью оно разрешается и вяжется – мы на себе Христов образ носим. Я – ваш пастырь, а не наемник, я дверьми вошел, а не через ограду, и не сам на себя столь великую тяготу восхитил. Я избран повелением благочестивого государя, царя Алексея Михайловича и с благословения всего освященного собора. Вам подобает повиноваться священникам, наипаче архиереям, а не судить их.

Затем патриарх, в кратких словах, изложил историю исправления с согласия вселенских патриархов богослужебных книг и убедил староверов обратиться в недра православной церкви.

Но увещания патриарха не действовали на толпу. Она не только не хотела слушать первосвятителя, но издевалась над ним, поносила окружавших его митрополитов и неотступно требовала всенародного прения о вере на Лобном месте, имея намерение произвести мятеж, низвергнуть патриарха и утвердить свои обряды. Но патриарх сказал решительно, что на Лобное место он не выйдет.

Настало 5 июля 1682 года. День был солнечный, ясный. Яркие лучи отражались на золотых куполах сорока сороков московских церквей. В полдень в Титовом стрелецком полку за Яузой ощущалось необычайное движение. Титов полк весь стоял за староверие. Раскольники что-то затевали. И действительно, Никита Пустосвят, рассчитывая на покровительство князя Хованского и посчитав, что время решительных действий настало, собрал своих главных единомышленников, отслужил молебен по старому обряду и, окруженный многочисленной толпой, двинулся в Кремль, чтобы вызвать патриарха на всенародное прение о вере.