Шествие это представляло невиданное зрелище. Сам Никита шел с крестом, его приверженцы несли старинные иконы, ветхие книги, налои и оглашали воздух неистовыми криками, изрыгая ругательства на нынешнюю православную церковь и ее духовенство. Народ сбегался со всех сторон. Скоро вся Кремлевская площадь покрылась людьми. Старообрядцы расположились за Архангельским собором, близ Красного крыльца, поставили здесь налои, покрыли все пеленами со старинными иконами и книгами, зажгли свечи. Никита с главными сообщниками воссел на подмостки и оттуда громко злословил православную церковь, называя православные храмы амбарами и хлевами.

Когда патриарху дали знать о делах и замыслах староверов, он послал протопопа церкви Спаса на Бору Василия с обличением Пустосвята. Но никто его не слушал, и даже хотели убить. Волнение все более и более увеличивалось. Мятежники громко вызывали патриарха, который по окончании молебствия удалился в Крестовую палату. Народ в смущении ждал его выхода.

Никита Пустосвят и приверженцы старых церковных обрядов

Правительство находилось в весьма затруднительном положении. Коварный покровитель раскола князь Хованский подал совет, чтобы патриарх вышел на площадь и успокоил народную толпу силою убеждения. Но тут на защиту церкви и патриарха выступила царевна Софья, обладавшая твердым и решительным характером.

– Нет! – сказала она. – Не оставлю церкви и пастыря нашего. Если прения необходимы, быть собору в Грановитой палате. Я иду туда, и кто хочет, пусть следует за мною.

Из всего царского семейства согласились сопутствовать ей только царица Наталья Кирилловна и Мария Алексеевна.

Софья Алексеевна уведомила патриарха о своем намерении и пригласила его в Грановитую палату, предупредив, чтобы он шел не Красным крыльцом, возле которого толпились раскольники, а лестницей церкви Ризоположения. Согласно воле правительницы патриарх не замедлил явиться в Грановитую палату, приказав архиепископу Холмогорскому Афанасию и епископам Леонтию Тамбовскому и Митрофану Воронежскому со многими архимандритами, игуменами и священниками принести на собор древние священные книги и харатейные рукописи для обличения спорщиков.

С большим трудом и опасностью прошло духовенство сквозь толпы старообрядцев. Князь Хованский, между тем, вышел из дворца на площадь и объявил раскольникам, что царевны желают сами выслушать челобитную, но на площади им быть зазорно. Он пригласил «отцов» в Грановитую палату.

Вожаки староверов отнеслись к этому предложению с недоверием.

– Государь боярин, – сказал инок Сергий, – в палату нам идти весьма опасно. Не было бы над нами какого замысла и коварства. Лучше бы изволил патриарх здесь, перед всем народом, свидетельствовать священные книги. Нас пустят в палату одних. А без народа что нам делать?

– Невозбранно будет никому идти, – сказал Хованский. – Кто хочет, тот и ступай. Если вы на мою душу положились, то верьте мне. Бога призываю в свидетели и пречистою кровью Христовой клянусь. Никто вас не тронет. Разве что мне будет, то и вам!

– Идем! – закричал Никита и с многочисленной толпой устремился на Красное крыльцо.

С шумом ворвались староверы в Грановитую палату. Их не смутила картина, которая предстала перед их взорами. На царском троне сидели царевны Софья Алексеевна и Татьяна Михайловна. Чуть ниже, в креслах – царица Наталья Кирилловна, царевна Мария Алексеевна и патриарх. Справа от них занимали места митрополиты и епископы, слева стояли государственные сановники, думные люди, дьяки, царедворцы и выборные стрельцы.

Едва поклонившись царевнам и царице и не оказывая никакого уважения патриарху и властям, раскольники торопливо расставили перед царским троном свои налои, положили на них иконы, книги, зажгли свечи. Кроме Никиты Пустосвята, тут было еще пять вожаков староверия: расстриженные чернецы Сергий Нижегородец, Савватий Москвитин, Савватий Костромитин и крестьяне Дорофей и Гавриил.

– Для чего вы так дерзко вошли в царские палаты, будто к иноверным и Бога не знающим? – спросила Софья. – И как смели вы возмущать простой народ?

– Пришли мы, – отвечал Никита, – к царям государям бить челом об исправлении православной христианской веры. Чтобы царское свое рассмотрение дали нам с новыми законодавцами, чтобы церкви Божьи были в мире и единении, а не в мятеже и раздрании, и чтобы служба Божия была, как при патриархе Филарете Никитиче, по старым служебникам.

– Не ваше то дело, – возразил патриарх, – и не вам, простолюдинам, церковным делом ведать. Судить о том архиереям. Мы на себе Христов образ носим. Вы же должны повиноваться матери вашей, святой соборной апостольской церкви, и всем архиереям, пекущимся о вашем спасении. А у нас вера старого православия греческого закона, исправленная с греческих и наших харатейных книг. Мы от себя ничего не выдумали, а все от божественных писаний. Вы же грамматического разума не коснулись и не знаете, какую он в себе силу содержит.

– Мы пришли не о грамматике с тобой рассуждать, а о церковном догмате! – закричал Никита. – Поговорим краткими словами, а ты отвечай на мои вопросы.

После этих дерзких слов Никита пустился в свои толкования, стараясь дерзостью и лукавством софизмов смутить престарелого иерарха.

На помощь первосвятителю выступил архиепископ Холмогорский Афанасий – святитель, бодрый силой, опытный в раскольничьих ухищрениях и много начитанный. Увидев опасного противника, Никита заскрежетал зубами.

– Что ты, нога, выше головы ставишься?! – закричал он на Афанасия. – Я не с тобой говорю, а с патриархом…

Пустосвят с неистовством бросился на него. Выборные стрельцы едва спасли архипастыря от рассвирепевшего расколоучителя.

– Видите, что делает Никита? – сказала Софья, встав с трона. – При нас архиерея бьет! А без нас и подавно убьет.

– Нет, государыня, – заговорили в толпе помощники Пустосвята, – он только рукою отвел его, чтобы не говорил прежде патриарха.

– Как смеешь ты, – продолжала царевна, обращаясь к Никите, – говорить дерзко с патриархом? Забыл ты, как блаженной памяти отцу нашему и святейшему патриарху, и всему освященному собору принес ты повинную с великой клятвой впредь не бить челом о вере, предавая себя в противном случае проклятию святых отцов семи вселенских соборов?.. А ныне опять за то же дело принялся?

– Не запираюсь в том я, государыня, – отвечал Никита. – Поднес я челобитную отцу вашему. Подавал челобитную, которую писал семь лет, и священному собору. Ответом была тюрьма, неведомо за что…

– Молчи! – гневно остановила его царевна и велела дьяку читать раскольничью челобитную.

Староверы доказывали свою любимую мысль, что еретик Никон поколебал царя Алексея Михайловича, и с тех пор благочестие погибло в России…

– Нет! Мы не можем более терпеть такой хулы! – обратилась Софья к боярам и стрельцам. – Если патриарх Никон и отец наш были еретиками, то и все мы тоже. Братья мои, значит, – не цари, патриарх – не пастырь церкви. Нам, в таком случае, ничего более не остается, как оставить царство!

И царевна сошла с трона.

– Давно пора тебе, государыня, в монастырь, – заговорили в мятежной толпе. – Полно царство мутить. Были бы здоровы наши цари Иван да Петр, а без тебя пусто не будет.

Но все бояре и выборные стрельцы, окружавшие Софью, стали клясться, что готовы положить свои головы за царский дом, и уговорили ее вернуться на прежнее место.

По окончании чтения челобитной патриарх, взяв в одну руку святое Евангелие, переписанное собственноручно святителем Алексием, митрополитом Московским, а в другую соборное деяние об учреждении патриаршества на Руси, пытался вразумить ослепленных мятежников. Вожаки раскола ничего не слушали и сами себе противоречили. Когда им указали на несообразность разрешения в старых книгах, напечатанных при патриархе Филарете, мяса в великий четверг Страстной седмицы, Никита дерзко воскликнул: