Сергий сидел, задумчив и тих. Вкушал, озирал братию, гадая, как теперь примут они - и примут ли? - замысленный им с Алексием общежительный устав. Чтобы так, как теперь, было всегда. Всегда вместе. Чтобы беда, глад, скорбь, как и радость, как и праздничное ликование, переживаемы были всеми вместе, испиваемы в одной чаше.

Ради этого замысла он и согласился игуменствовать. Но сказать об этом братии не мог. Ибо тяжко - осознание иного порядка, противного обычаям старины.

Глава 19

Длится чтение, длится застолье, трапеза верных, почти евангельское содружество двенадцати, во главе со своим учителем, а он вспоминал иное.

Сергий никогда не просил милостыни и не разрешал монахам своего монастыря собирать милостыню по окрестным сёлам.

- Довольно и того, что доброхоты от избытка своего привезут в монастырь! - говорил он, напоминая упрямым, что египетские старцы постоянно жили трудами своих рук, не собирая ничего с мирян, и даже от себя часто творили милостыню.

Сергий в начале своего подвижничества, если кончалась мука, толок липовую кору, перебивался сушёными кореньями, ягодами и грибами. Когда начала собираться братия, стало труднее.

Однажды в обители кончился снедный припас, и голодать пришлось четыре дня. Ели и до того скудно, сугубо же долило то, что никто не ведал конца бедствия.

Сергий заранее роздал всё, что у него было ослабевшим, и перемогался, не позволяя, однако, идти кому-либо за милостыней к мирянам в деревни. Он во все эти дни, возвращаясь из церкви, плёл лапти или стоял на молитве, но утром пятого дня общего голодания понял, что нужно, во что бы то ни стало, поесть.

А хлеб в монастыре был. В малом количестве, но был! Не потому ли роптала и даже бранила Сергия братия? Один из иноков, Шуха, вслух обличал его запрещение собирать милостыню:

- Добро бы война, глад? А то селяне - сыты, пиво варят! А мы здесь голодом помираем, вослед пресловутым старцам синайским! Да в том Египте, коли хошь знать, и снегу николи не бывало, фиги да финики растут, акриды там, мёд дикий! Поди, и старцы ти без жратья ни разу не сиживали!

Кричал, разумея не одних только старцев египетских; а Сергий, чуя кружение головы и боль во чреве, - его пост оказался долее прочих и потому тяжелее для плоти, - только повторял, не желая поднимать братнюю котору в монастыре:

- Нет, нет и нет! Надо сидеть в монастыре и просить и ожидать Милости от Бога.

И вот утром пятого дня изнемог и он. Перепоясавшись и взяв топор, он пошёл в келью старца Данилы, того, у которого был хлеб, и предложил срубить сени, для устройства которых Данило давно уже припас лес и доски.

Старец замялся, помаргивая и щурясь, забормотал, что да, мол, давно задумал, да сожидает делателя из села.

- Ведомо тебе, старче, что я плотник - добрый, - сказал Сергий, - и ныне праздно сижу. Найми меня!

Данило сбрусвянел, начал отнекиваться, плакаться на свою скудноту: не возможет-де Сергию дать потребное тому воздаяние... Сергий, поморщась в душе, прервал хозяина кельи:

- Великого воздаяния мне не надо! Гнилой хлеб есть у тебя? Того дашь - и будет! У меня и того нет! - сказал он. - А лепшего, чем я, древоделю тебе не добыть и на селе!

Данило засуетился, забегал глазками, вынес решето засохшего ломаного хлеба в корке плесени.

Старец, когда ел, откладывал недоеденные куски в это решето, а после же и не доедал, и не отдавал другим - из жадности.

Эта скупость была ведома Сергию, и в мужицком обиходе, где лишний кусок шёл скотине, а запас требовался всегда, и не возмущала его. Но тут, в голодающем монастыре, видеть хлеб в плесени было соромно.

- Вот и довольно, - сказал он, сдвинув брови. - Токмо погоди, подержи у себя вологу ту, покудова окончу делание своё!

От первого удара топором у Сергия всё поплыло перед глазами, и он чуть не свалился. Однако тело, привычное к труду, раз за разом, с каждым новым вздыманием топора всё больше подчинялось его воле, и, в конце концов, он начал работать ладно и споро, хотя звон в ушах и головокружение не проходили. Впрочем, и к тому Сергий сумел приноровиться, соразмеряя силу удара с возможностями руки. И дотесал-таки столбы, и поставил, почти не отдыхая, и обнёс досками, и покрыл. И даже маковицу на кровельке вытесал и приладил. И только когда слазил с подмостей, приник к дереву, простерев врозь руки, ибо так повело и так потемнело в глазах, что едва не рухнул вниз. Но и тут справился, слез с подмостей и, получив, наконец, плесневелый хлеб, стал его вкушать с водой, сидя тут же на пне, и после долго поминалось и передавалось меж братии, что у Сергия изо рта от разгрызаемых сухарей "яко дым исходил" - вылетало облачко плесени.

Поев и сунув несколько сухарей в калиту на поясе, Сергий остальное раздал сотоварищам. И опять буйный брат, отпихнув руку с протянутым сухарём, стал изгаляться:

- Думаешь, что доказал, да? Работник богов! Заработал, вишь, не выпросил! Ну и пишись тогды в холопы к нему! Тебя слушать, да таковую плесень жрать, и ещё в мир не ходить за милостыней, - дак и помрём все тута! Делай что хошь, а утром все разойдёмси по весям Христа ради просить, да и назад не воротим сюды!

Сергий слушал его молча. Худо было не то, что роптал один нетерпеливый, худо было, что никто не возразил хулителю, не вступился за него, а лишь молчали да низили глаза, и в этом молчании была своя, скрытая, горшая, чем голод и скудость, беда. Ведь хлеб в монастыре был, и голод не соединял, а разъединял братию! И оттого все его труды, все дни поста, надежд и молитв грозили обрушиться в прах в одночасье!

Вот тогда-то, положив в рот очередной сухарь, который он, прежде очистив от плесени, начал сосать, Сергий задумался и понял, что деянием, совершённым им только что в меру своих сил, но не в меру сил каждого из братии, он не вразумил ни одного из них и его урок пропал зря, ибо, заработав гнилой хлеб у имущего брата, он тем только утвердил рознь и разноту зажитка, скрыто живущую даже в его бедной обители.

И, значит, первейший Завет Христа о Любви и Дружестве ближних - не исполнен и не исполняется ныне в русских обителях.

И, значит, совокупления духа Дружества, совокупления русичей на благо родной земли не творится сим киновийным житиём, каждый спасает тут только себя, но не своего брата во Христе!

И, значит, подвиг, начатый им на горе Маковец, грозит сойти на нет.

Всё это понял Сергий, над тем решетом гнилого хлеба.

И слава Господу, что искус престал в тот раз счастливо для обители, ибо назавтра дарителем были присланы в обитель возы с хлебом и обилием, а монахи с той поры уверовали в прозорливость своего пастыря.

Голод забывается быстро. Братия вскоре уже и не поминала о нём. Но Сергий с тех пор положил в сердце устроить общую трапезу и общее житиё и ждал теперь лишь обещанной Алексием подмоги, которую привезёт... должен привезти! Или авва Алексий, или даже Леонтий Станята, молодой послушник, новгородец, прибившийся к обители Святой Троицы, которого Сергий, испытав и поняв, что киновийное житиё - не для него, отослал в спутники к Алексию, собиравшемуся в Царьград, благо Станята научился разуметь по-гречески.

А братия работала ложками, черпая варево из деревянных мисок, переглядывались, дарили друг друга то улыбкой, то словом. Они радовались нынче, что вместе, но продолжат ли радоваться, когда "вместе" станет законом и иначе будет уже нельзя?

Глава 20