Скоро деятельная натура Фёдора заставила его встать. Он принёс дрова, хотя они уже есть, сложены у печки, наложил в печь, вздул огонь, побежал за водой, начал что-то стряпать... Всё это не нужно, всё это уже есть, и полчашки бульона - всё, что отведает Сергий от сваренной Фёдором ухи, - не стоили стольких забот, но Фёдору обязательно нужно что-нибудь сделать для учителя, и Сергий не унимает его, только жалеет, когда Фёдор отлучается из кельи. Лучше бы сидел рядом с ним, у ложа, молчал или рассказывал что-нибудь!
Но вот Фёдор, отлучившись на миг, явился с листом александрийской бумаги, кистями и красками. Краснея, попросил наставника посидеть в кресле неподвижно.
- Ты ещё не забросил художества? - спросил Сергий.
- Отнюдь! - сказал Фёдор. - Для своей церкви в Ростове летось писал образа Богоматери умиления, Петра и Николая Мирликийского.
- Ну что ж, напиши и меня! - сказал Сергий, улыбаясь.
Фёдор стал писать, став серьёзным и строгим. Краски у него уже были разведены в чашечках, уложенных в берестяную коробочку. Он взглядывал, примеривался, рот у него - сжат, глаза - сухи и остры. Сергий смотрел с улыбкой, любовался Фёдором. И - не ради славы! Но хорошо - это, пусть те, кто меня знал, когда и посмотрят на этот рисунок, исполненный вапой, и вспомнят нынешние, тогда уже прошлые годы...
Фёдор торопился, чувствуя, что и это - в последний раз. На висках и под глазами у него выступили капли пота... Но вот он окончил, и начал бить колокол.
- Пойдёшь? - спросил Фёдор.
Теперь, с твоей помочью, пойду! - ответил Сергий.
Они спустились по ступеням из кельи. Подскочивший келейник подхватил Сергия под другую руку, и они почти внесли его в церковь и проводили в алтарь. Сергий знаком показал Фёдору служить вместо себя. Фёдор надел ризу и епитрахиль, взял копиё и лжицу, а Сергий сидел пригорбясь и смотрел на племянника, ощущая в сердце Тепло и Покой. Вот так! Именно так! Именно этого он желал и ждал все эти годы! Чтобы Фёдор хоть раз заменил его в монастырской службе, взял в руки неугасимую свечу, продолжил дело жизни, освятил своим прикосновением эти сосуды. И пусть это - не навек, а лишь на один раз, но пусть! Уходящая в незримую даль дорога, обряд, заповеданный Спасителем, миро, которое варят всегда с остатком прежнего, так что и неведомо, где и когда оно было сварено впервые. Может, в это миро опускал кисть, помазуя верных, ещё Василий Великий или Иоанн Златоуст? Церковь - сильна традицией, не прерываемой через века, чего не понимают те, кто тщится внести новизны, изменить или отменить обряды далёких столетий: богумилы, павликиане, стригольники, манихеи, катары... А церковь стоит не ими, не их умствованиями, а прикосновением к Вечности, тем, что сия трапеза заповедана ещё Учителем, и нет греха в том, что первые христиане принимали вино и хлеб - тело и кровь Христа - в ладонь правой руки, а нынешние прихожане - в рот. Но длится обряд, и смертные, раз за разом, век за веком исполняющие его, прикасаются к Вечности.
После службы Фёдор довёл учителя до постели. Покормил, поднеся ему чашку с ухой, сдобренной травами.
- Ты ешь, ешь сам! - попросил Сергий. - Мне уже ничего не надобно!
После еды они сидели рядом, прижавшись друг к другу. Сполохи огня из русской печи бродили по их лицам, мерцал огонёк лампады. Тихо. Тому и другому хорошо, и ни о чём не хотелось говорить.
- Ты - в Москву? - спросил Сергий.
Фёдор кивнул, поскучнев лицом. Он бы рад никуда не уезжать, но дела епархии, дела пастырские...
- Не жди, езжай! - сказал Сергий. - В сентябре поедешь назад, навести меня! Около месяца я ещё проживу!
Фёдор кивнул, не поднимая головы, чувствуя, как слёзы застилают глаза.
- Не погибнет Русь? - спросил он.
- Не погибнет! - ответил Сергия. - Пока народ - молод и не изжил себя, его невозможно убить, когда же он становится стар и немощен, его не спасти.
- Как Византию?
- Да, как Византию! Ты был там и знаешь лучше меня.
- Там это трудно понять! Большой город. Многолюдство, торговля, в гавани полно кораблей... Но сами греки! Если бы всё, что они имеют, дать нам...
- Не ведаю, Фёдор! Может, когда мы будем иметь всё это, то тоже постареем!
Трещало и стреляло в печи еловое бревно. Скребла мышь. Два человека, отец и сын, наставник и ученик, сидели рядом и смотрели в огонь. Им скоро расставаться - до встречи уже в Горнем мире.
- Приходи иногда ко мне на могилу, Фёдор! - попросил Сергий.
- Хорошо, приду! - сказал Фёдор.
Фёдор вернулся из Москвы двадцать второго, когда игумен Сергий уже лежал. Его взгляд был неотмирен. Но он всё-таки узнал племянника и сказал:
- Умру через три дня! Василий - в Орде?
- В Орде, - ответил Фёдор, приподнимая изголовье, чтобы наставнику было удобнее выпить отвар лесных трав - единственную пищу, которую ещё принимало его чрево.
Намереваясь дождаться кончины, Фёдор погрузил себя в келейные и монастырские заботы, заменив на время Никона. Засучив рукава, вычистил и вымыл келью наставника и даже ночную посудину, соорудил удобное ложе, чтобы Сергий мог полулежать. Отстранив келейника, топил, варил и таскал воду. Хуже нет сидеть без дела у постели умирающего, ахать и вздыхать, надрывая сердце себе и другим! Умирающему, как и Господу, нужна работа, нужен труд, без которого бессмысленно сидеть у постели, дожидаясь конца. Фёдор с Никоном перемолвился, обсуждая дела обители. Средства на строительство каменного храма Никон собирался получить с Юрия Звенигородского, но надо было при этом не обидеть великого князя, у которого с братом были сложные отношения, а с кончиной Сергия и отношение Василия к обители могло перемениться не в лучшую сторону. Всё это Никон понимал и уже обращался к тем и иным великим боярам, ища заступничества и милостей. Высказал Фёдору и такое, что дарения сёлами и землями, от которых отказывался Сергий, он намеревается брать, ибо только так хозяйство монастыря встанет на ноги, а в дни лихолетий, моровых поветрий и ратных обид монастырь, владеющий землёй, сможет просуществовать без подачек со стороны и подать милостыню нуждающимся в ней, да и поддержать порой великого князя.
Фёдор смотрел на румяное лицо Никона, на его руки, деловую стать и уверялся всё больше в правильности выбора дяди. Да, умножившуюся обитель, где заведены и книжное, и иконное, и иные художества, с десятками братий и послушников, тысячами прихожан, - такую обитель, чуть-чуть новую и даже чужую его юношеским воспоминаниям, должен вести муж, подобный Никону. И пусть это будет уже иной монастырь, не потаённая лесная, малолюдная пустынь, но знаменитая на сотни поприщ вокруг обитель, - дело Сергия не погибнет и не умалится в этих руках.
К Сергию он забегал каждый свободный миг. Ночевал на полу, у ложа наставника. Просыпаясь, слушал неровное, трудное дыхание, шепча про себя слова молитвы. В ночь на двадцать пятое Фёдор почти не спал, но Сергий оставался жив и даже под утро почувствовал в себе прилив сил. Он исповедался и принял причастие, потом попросил соборовать его. После соборования уснул. Потом начал пальцами шарить по постели. "Обирает себя!" - прошептал кто-то из монахов. Фёдор не заметил, как келья набралась до отказа, стояли на коленях у ложа, теснились у стола и дверей. Все молчали, стараясь не пошевелиться, не кашлянуть. Фёдор сидел, держа руку наставника. Сергий приоткрыл глаза, прислушался. В это время у двери началось шевеление. Оглянувшись, Фёдор увидел, как двое послушников вводили высокого иссохшего старца. Он не сразу узнал отца, а узнав, поспешил навстречу. Стефан опустился у ложа Сергия, склонился, прикоснувшись лбом к шевелящимся рукам. Хрипло - отвык говорить - сказал:
- Прости, брат!
Сергий попытался поднять руку, но не смог. Его глаза, полуприкрытые веками, бродили по келье, по лицам, никого не узнавая, но вот остановились на Фёдоре, и улыбка коснулся его щёк. Фёдор схватил холодеющие руки наставника и уже не отпускал до конца. Сергий дышал всё тише. Ещё раз блеснул его взор из-под полусмеженных век и стал угасать, холодеть, теряя блеск, и руки остыли. В тишине кельи только слышалось редкое, хриплое, чуть различимое дыхание. Но вот Сергий дёрнулся, вытянулся под одеялом, по телу пробежала дрожь, руки ожили, ухватив пальцы Фёдора, - и одрябли, потеряв последние искры жизни. Дыхание Сергия прервалось, а лицо стало холодеть, молодея на глазах. Уходили печаль и страдание, разглаживались морщины лица. Происходило чудо. Сергий переселялся в Тот, Лучший мир. Все молчали и не двигались, потрясённые. И только молодой монашек в заднем ряду, начал рыдать, и эти рыдания рвались, разрывая тишину... Но вот инок справился с собой, смолк, и тогда, сначала тихо, а потом всё громче, поднялся хор голосов, поющих канон на отлучение души от тела, сложенный Иоанном Дамаскином в Синайской пустыне!..
