Да и со встречей Иоанна подгадили: ещё не кончились Святки, Москва бушевала, разгульные, вполпьяна, толпы ряженых в личинах и харях шатались по городу, и поезд новгородцев со встречающими их московитами попал на Тверской дороге, в виду Кремника, в толпу свистящих, хрюкающих, в вывернутых тулупах, в медвединах, с привязанными хвостами и рогами, хохочущих посадских. Пимен стыдил их, срывая голос, вздымая крест, готов был разрыдаться, ибо за весельем москвичей, за охальными выкриками чувствовал неуважение к своей особе. Кони спутались, цепляясь оглоблями, возничие орали что-то в ответ мохнатым и косматым лесовикам, ведьмам, ряженым бабами мужикам и бабам в мужицкой сряде с подвязанными членами. В повозных летели снежки. Новгородскому ставленнику, когда он высунулся из возка, залепили снежком в ухо. Стражников с хохотом стаскивали с лошадей, валяли в снегу. Бабий визг, хохот, факела в сгущающейся зимней сини... Мимо владычного поезда тянули с рёготом и прибаутками дроги с "покойником", обряжённым в саван, с репяными зубами и клыками во рту, но с поднятым членом. Смерть являла озорные признаки жизни, в святочном веселье оживали древние заклятья на плодородие и грядущее воскрешение уснувшей в снегах земли. В потешной борьбе с силами зла и смерти привычный мир выворачивался наоборот, потому и рядились бабы мужиками, а мужики бабами, потому и ходили по городу черти, домовые и лесовики, потому и летели в возки церковного клира катышки конского навоза (навоз к богатству!). А буйные поезжане, волокшие из дома в дом ряженого покойника, задирали девкам подолы и стегали плёткой по голому заду: водились бы дети в дому!

И не узнать было в эти дни, где кузнецы, шерстобиты и прочая посадская челядь, а где "дети боярские". Так же как после Крещения - все личины, хари, все хухляки исчезали, "тонули в крещенской воде", до следующего года, - не узнать, даже и не поверить будет, что эта великая боярыня с породистым красивым и строгим лицом, в рогатой кике с бахромой розовых жемчужин надо лбом, в долгом, до пят, переливчатого шёлку саяне и в соболиной шубейке, отделанной золотой нитью, что крестится и кланяется, стоя на водосвятии, что она ещё вчера со своими холопками с хохотом бегала из дома в дом в сермяге и мужицких портках, врывалась в боярские терема, прикрывая лицо раскрашенной берестяной харей и выставляя на глум невесть что, привязанное между ног... Да что молодые! Кудесили и пожилые великие жёнки, не зная предела возраста, кудесил и великий князь, пока не одолела болезнь. Древний обычай от тысячелетий, прошедших и утонувших в безбрежности времени, врывался в жизнь и от Рождества до Крещения царил в городах и сёлах страны. Потому и стражники владычной охраны не смели разогнать потешный хоровод, потому и сановные клирики, кто охая, кто со сдержанной улыбкой, терпели обстрел поезда навозом и снегом, поглядывая на хари и рога, засовываемые ради потехи в нутро возков. Пимен сорвал голос до хрипа, пока протолклись через череду москвитян и поволоклись далее, спеша достичь Богоявления, чтобы укрыться от глума за стенами обители.

Когда доехали, когда вывалились из возков и саней, начиная приходить в себя, Пимен выглядел как мокрый воробей. Едва собрался опять с силами, чтобы проводить и разместить гостей, провести службу, и, когда уже в полных сумерках, освободившись от торжеств, хотел скрыться во владычную келью и залечь, его пригласили к князю. Скрипя зубами, весь в опасной близости к срыву, Пимен сволакивал парчовую ризу, совал трясущиеся руки, не попадая в рукава поданного служкой опашня, с ворчанием ввалился в княжеский, присланный за ним возок и только одного страшился по дороге: лишь бы не остановили опять, не выволокли, не затеяли вокруг него хоровода! Он и в возке сидел, свернувшись, прикрывая глаза, ожидая насмешек и глума. Слава Богу, доехали без препон. Княжая сторожа, видимо, и хухлякам-кудесам внушала почтение.

Княжеский терем готовился отойти ко сну. Уже обезлюдели лестницы и переходы, уже в сенях на соломенных матрацах, покрытых попонами, укладывалась спать сменная сторожа, и только Дмитрий Иваныч, мучимый удушьем, не спал. Пимена ратники взволокли под руки по лестницам до дверей княжеской опочивальни, где Дмитрий устраивался по постным дням и где принимал, как теперь, избранных, особо близких гостей. Поставили у двери и с поклонами удалились. На стук великий князь отозвался хрипло, велел войти. Холоп-придверник, запустив Пимена, исчез.

Дмитрий, склонив голову, принял благословение владыки, после глянул на Пимена и спросил:

- Довёз?!

- Довёз... Труднота вышла по дороге немалая, ряженые, вишь... - начал Пимен.

Но князь махнул рукой.

- Довёз, и ладно! Не передали б Великий Новгород Литве! - сказал - припечатал. Смолк, трудно дыша. - Пискупы вси собрались? - спросил с одышкой.

- Нету Фёдора, Евфросина Суздальского нету, из Чернигова и Твери нет...

- Есть-то кто? Четверо? - перебил своего митрополита князь. Подумал, домолвил. - А Фёдора не замай! Муж - праведный! - и опять глянул, напомнив взглядом прежнее. (Смерти Митяя князь Пимену так и не простил.) И по спине владыки, вознамерившегося вознести хулы на своего гонителя, пополз холодок. Вся его власть могла разом обрушиться, если этот муж, хозяин Русской земли, захочет того.

- Баять будешь келейно, особо о литвинах речь веди! Да и выведай! Кабы и этот не сблодил! Помни, откачнёт Великий Новгород в латынскую прелесть - грех на тебе! Не прощу!

- Но Киприан... - начал Пимен.

И опять князь его прервал:

- Когда мыслишь ставить?

- Завтра... По водосвятии! - пугаясь названного срока, сказал Пимен.

Князь опять посмотрел на него, пожевал губами, хотел спросить нечто, но раздумал. Промолвил только:

- У Архангела Михаила? Приду! Всю службу не выстоять мне, недужен. А к поставлению приду! Бояр новгородских приму завтра вечером. Да на угощенье гостей не жмись, тово! Всё княжество обобрал, и всё тебе мало! Попы ропщут!

У Пимена, вознамерившегося попросить денег на торжества, язык прилип к гортани.

- Ступай! - ещё помолчав, сказал князь и в спину выходящему владыке крикнул. - Ублаготвори гостей!

Пимен, выходя, едва не сжал руки в кулаки. Как он сейчас всех их ненавидел! Фёдора, Киприана, князя, для которого он - не глава и не отец духовный, а такой же слуга, как придверный холоп, игумена Сергия, наблюдающего издали за его труднотами и медленной гибелью, фрягов, вконец запутавших его в свои тенета, московскую чернь, епископов, греков, Орду, - и, ненавидя, понимал, что он - ничто, что они не сегодня завтра переспорят его, заставят ехать в Царьград на новое поставление, куда князь не пускает его доселе... Заставят! И что нужно им всем? Почто тиранят, преследуют, почто аз есмь ненавистен хулящим мя? Почто женуть по мне и гонят мя, яко Христа нова?!

И возрыдал, засовываясь в возок.

Глава 13

Пимен уже не владел собой, когда назавтра по ничтожному поводу накинулся с бранью на рязанского епископа Феогноста, пять месяцев тому назад поставленного им во Владимире на рязанскую кафедру. Кричал, угрожая снятием сана, взмахивая посохом, выругав заодно и князя Олега Иваныча, "изменника русскому делу", "льстивого Тохтамышева услужника" и "литовского прихвостня" - чего уж, во всяком случае, говорить не следовало и о чём князю Олегу не замедлили донести.

Феогност Рязанский был и стар и болен. После Пименовой выволочки он ещё крепился весь день, на водосвятии шёл неверными шагами, плохо видя перед собой, едва не упал несколько раз, пока спускался с горы к крестообразной проруби на Москве-реке, края которой были выкрашены в красный цвет. Звучал хор, звонили колокола. Солнце, раздвинув на время облачный покров, озолотило ризы, хоругви и кресты процессии, изливающейся из Боровицких ворот среди разноцветных толп горожан и селян, сошедшихся к водосвятию. И были благость, и красота, и клики, а он шёл, едва переставляя ноги, почти уже под руки поддерживаемый, не видя ничего перед собой. И одолел ветхую плоть, и отстоял службы у Михаила Архангела, и чин поставления новгородского архиепископа Иоанна вынес, хотя и тут в глазах старика мешались и путались лица, кружилось золото риз, костры пламени свечей то вспыхивали, то угасали, и хор то начинал реветь, то стихал и слышался, словно сквозь вату, приложенную к ушам. И, уже отстрадав службу, уже направляясь на пир, запнулся и рухнул вниз лицом.