А снег идёт. И в сумерках теряется, исчезает, пропадает вдали фигурка уходящего во мглу путника на лыжах.

Глава 26

Князь Дмитрий пытался протащить своего ставленника Митяя с упорством. У владыки даже был унесён из кельи его посох. Но умирающий Алексий так и не благословил Митяя в своё место, оставив вопрос о наследнике митрополичьего престола висящим в воздухе.

Когда Алексий умер, вся Москва заговорила о Сергии. Будто бы ждали, будто бы звали, в противность всем ухищрениям князя, одного радонежского игумена.

О том толковали бояре, о том говорила даже Евдокия в постели, прижимаясь грудью к Дмитрию: "Ведь не благословил же твоего Митяя!" А князь молчал и сопел. И отвернулся к стене, до слёз испугав жену, и прижал к себе, вытирая бородой её слёзы, и снова молчал, и только утром, затягивая пояс, распорядился пригласить радонежского игумена, пришедшего на похороны владыки, к себе во дворец.

После разговора с Сергием, который отказался занять пустующее митрополичье кресло, в Дмитрии вспыхнуло опять его упрямство. И он разрешил Михаилу-Митяю то, чего тому ни в коем случае не следовало делать.

Митяй, не бывши рукоположен, ни избран собором русских епископов, лишь похотением князя, вселился в митрополичий дворец, забрав священные сосуды, одеяния, печать с посохом, саккос и митру покойного Алексия, и... остался в одиночестве, разом оттолкнув от себя колеблющуюся доселе Москву.

Не следовало Митяю до патриаршего решения присваивать себе святыни! То, что говорил прежде один Алексий, что-де Митяй новоук в монашестве и недостоин владычного престола, об этом говорила теперь вся Москва.

Упрямство князя и властолюбие его печатника столкнулось со стеной обычая, порушенного похотением власти.

Митяй появился на владычном дворе неожиданно и со свитой из монахов, мирян и отрядом княжеских детских.

Леонтий, идя двором, услышал шум и крики. Сообразив, что происходит, он поднялся по чёрному ходу в свою келью. Посидел на лавке, озирая чужие уже стены, покивал засунувшему нос в келью придвернику, сообщившему, что "сам" гневается и зовёт к себе секретаря, чтобы принёс ему владычные грамоты. Леонтий покивал и распростёртой дланью показал: выйди! И тот, поняв, исчез.

Леонтий примерился к тяжёлой иконе Спаса, приподнял её и поставил на божницу. Потом стал снимать книги и просматривать. Иные возвращал на место, другие горкой складывал на столешню. Набралось много. Он посидел, подумал. Вернул на полку тяжёлый "Октоих", поколебавшись, туда же поставил своего "Амартола", памятуя, что у Сергия в обители "Амартол", кажется, есть. Маленькую, в ладонь, греческую рукопись "Омировых деяний" засунул в торбу. Туда же последовали "Ареопагит" и святыня, которую нельзя было оставить Митяю: владыкой переведённый с греческого ещё в Царьграде и им же переписанный текст "Четвероевангелия". Он в задумчивости разглядывал иные книги, одни отлагая, иные пряча к тем, что уже были в торбе: "Лавсаик", Михаил Пселл, послания Григория Паламы, "Синаит". Взвесив в руке и поняв, что уже будет невподъём, он отложил Студитский устав и лицевую Псалтырь, расписанную Никитой Рублёвым.

О Митяе он не думал и даже удивился, когда в дверь просунулся княжой ратник, за спиной которого маячила рожа придверника, потребовав, чтобы "секлетарь" шёл к батьке Михаилу.

Леонтий сложил книги стопкой. Оттерев плечом придверника, притворил дверь и запер на ключ, вышел вослед стражу, миновал переходы, двигаясь как во сне, и только у двери покойного владыки придержал шаг, чтобы справиться с собой.

Митяй встретил его стоя, багрово-красный от гнева, и стал кричать. Леонтий смотрел прямым, ничего не выражающим взглядом в чревное лицо, не слыша слов Митяя. Уразумев, что от него требуют ключи, снял с пояса связку, швырнул на кресло и повернул к выходу.

Митяй что-то орал ему вслед, ещё чего-то требовал, угрожал изгнанием. Леонтий слышал, но не воспринимал.

Вернувшись к себе, он отобрал последние книги. Снял малый образ Богоматери Одигитрии. Отрезал ломоть хлеба и отпил квасу, присев на краешек скамьи. Хлеб сунул туда же, в торбу. Надел овчинный кожух и перепоясался. И поднял торбу на плечи. В последний миг вернулся, снял серебряную византийскую лампаду, вылил масло, завернул лампаду в тряпицу и сунул за пазуху. Перекрестил жило, в котором уже больше никогда не появится, натянул шерстяной куколь на голову, забрал можжевеловый посох и вышел, оставив ключ в дверях. Чтобы не встречаться с придверниками и стражей, пошёл чёрной лестницей, выводящей на зады, на хозяйственный двор, отворил и запер за собой дверцу, о которой почти никто не знал, и, уже, будучи на воле, среди поленниц заготовленных к зиме дров, оглянувшись, кинул последнюю связку ключей в открытое оконце книжарни. И, уже больше не оглядываясь, миновав в воротах сторожу, зашагал из Москвы.

Его путь лежал в обитель Сергия. И первый удар весеннего ветра, уже за воротами Москвы, выгладил с лица Леонтия и смешал со снегом слёзы последнего расставания с усопшим владыкой.

Глава 27

Может ли быть счастлив усталый странник, лёжа на печи в бедной избе и слушая тараканий шорох да повизгивание поросят в запечье, откуда тянет остренько, между тем как поверху пахнет дымом и сажей до того, что слезятся глаза и горло сводит горечью?

Может! Словно груз долгих и трудных лет свалил с плеч, словно опять ты молод и впереди неведомое. А что гудит тело, и ноют плечи от тяжести мешка, и свербят ноги - так это тоже счастье, дорожный труд и истома пешего путешествия мимо погостов и храмов к неведомому, тому, что на краю земли, и даже за краем, в царстве снов и надежд, когда судьба ещё не исполнена и даже не означена, а вся там, впереди, в разливах рек, в неистовстве ветра, за пустынями и лесами, за синей гладью озёр, где незнаемые земли и неведомые города, где ты был словно во сне и куда никогда уже не придёшь, но блазнит и тает то, иное, незнаемое, и сладко идти, и сладко умереть в дороге, если тебе нет иного исхода!

Хозяйскому сыну - немногословному парню - двадцать пять лет. Хозяйка сказывала, что младень остался один в живых изо всей деревни, когда они с хозяином нашли и подобрали его, уже полумёртвого от голода. А где он был двадцать пять лет тому назад? В Царьграде сидел с владыкой! И слушал, как билось море о берег во тьме, как перемигивались огни и топотали шаги воинов, бегущих свергать Кантакузина.

Словно было вчера, столь остро всё припомнилось! И будто бы даже запахом лавра и горелого оливкового масла от глиняного светильника потянуло в избе, долетев сюда за четверть столетия и за тысячи поприщ пути. Словно сместились года и время покатилось вспять! И он снова - тревожен и молод, и вот теперь только поднять отяжелевшие члены и, скинув груз лет, бежать, будить и тормошить своих, спасая владыку от возможного нахождения ратных...

Это только в этом мире, в мире тварных сущностей, время течёт в одну сторону, то замирая, то прыгая по камням событий. А Там, в Горнем мире, времени нет! И Христос, явившийся из лона Девы Марии четырнадцать столетий назад, предвечно рождается от Бога Отца, и вечно молод, и вечно юн, и вечно распинается на кресте искупительной жертвой за люди Своя, и вечно приносит страждущим Свою кровь и плоть в каждой причастной чаше. И может явить Себя и в пустыне Синая, и в бедной, засыпанной снегом избе - надо только верить и не ослабевать в своей Вере!