Дмитрий Константиныч, узнав о том, что Алексий перекупил у хана Мурута ярлык на великое княжение, вскипел, но... полки не были собраны, а собранные редели на глазах, измена Бориса разрушила всё дело, и приходилось уступать Москве. И никто ещё не знал, что Алексий одновременно вёл переговоры с Мамаем.

В марте Дмитрий Московский со многими боярами прибыл во Владимир и венчался вторично великим владимирским князем, теперь уже по ярлыку хана Авдула, доставленному послом из Мамаевой Орды, подтвердившим, что великое княжение отныне переходит в вотчину московского княжеского дома.

Из Владимира великий князь Дмитрий прибыл в Переяславль, а оттуда в Москву. Здесь тоже устраивались пышные торжества. Пришёл по зову владыки с Киржача игумен Сергий, и Алексий заставил своего воспитанника сойти с княжеского креслица и встретить радонежского игумена в дверях, поклонившись ему.

Бояре, наблюдавшие эту сцену, понимали, что присутствуют при очередном замысле Алексия, и потому все в очередь приветствовали одетого в простое суконное дорожное платье русоволосого инока. Впрочем, молва о Сергии разошлась уже широко и многие из бояр приветствовали радонежского игумена с неложным почтением.

Дмитрий смотрел на рослого сухощавого монаха, который когда-то являлся к ним в княжеский терем, с опаской. Увидел и лапти, и грубый наряд и, начитанный в житиях, заметя к тому же общие знаки внимания, решил, что перед ним - живой святой, и потому облобызал руку Сергия истово и прилежно.

Сергий чуть улыбнулся коренастому, широкому в кости подростку, благословил князя и занял предложенное ему место за пиршественным столом, хотя пил только воду и ел только хлеб с варёной рыбой и капустой. Дары, содеянные многими боярами во время и после трапезы, распорядился принять своему келарю и троим спутникам, пришедшим с ним, наказав не забыть купить воска и новое напрестольное Евангелие для обители.

Пир и чести были ему в тягость, но он понимал, что всё это - нужно Алексию, как и прилюдная, ради председящих великих бояр, встреча с князем, которого он уже видел прежде и охотно встретил бы опять в домашней обстановке, а не на княжеском пиру.

В этот вечер Алексий особенно долго стоял на вечернем правиле. Долго молился, а окончив молитву, долго ещё стоял на коленях перед иконами, закаменев лицом. И не о Господе он думал, не о словах молитвы. Иной лик стоял перед ним, и тот лик усмехался ему в полутьме покоя, ибо то был лик покойного крёстного, Ивана Данилыча Калиты.

- Здравствуй, крестник! - услышал он.

- Здравствуй, крёстный! - ответил и ощутил волнение во всех своих членах и в

строе души.

- Ну как тебе, крестник, ноша моя? - спросил голос. И, не дождавшись ответа, сказал. - Тяжело тебе, крестник?

- А тебе? - спросил Алексий, с трудом размыкая уста.

- Мне - тяжело!

- И мне - тяжко! - сказал Алексий.

- Веришь ты по-прежнему, что ко благу была скверна моя?

- Но ведь не свершилось нахождения ратей, ни смерды не погинули, и растёт, ширит, мужает великая страна! Погоди! Не отвечай! Ведь иначе мы уже теперь были бы под Литвой!

- А цена власти? В грядущих веках?

- Царство пресвитера Иоанна, Святую Русь, страну, где духовное будет превыше земного, мыслю я сотворить! - сказал Алексий, поднимая глаза к иконам и ощущая на плечах груз протёкших годов.

Свеча потускнела. Всё было в сумраке, и то, что мглилось перед ним, будучи головой крёстного, издало смешок:

- А создаёшь твердыню земной, княжеской власти! Чем станет твоя Святая Русь, егда восхощут цари земные сокрушить даже и православие?!

- Ты что, видишь... Ведаешь грядущее, крёстный? - спросил, покрываясь потом, Алексий.

- Я не вижу, не ви-и-ижу-у-у... не вижу ни-че-го! - пропела голова, и голос теперь был не толще писка комара. - Мой грех, крестник, неси теперь на себе!

Станята, подошедший к двери моленного покоя, чтобы позвать наставника ко сну, услышав два голоса, остоялся, на ослабевших ногах, сполз на пол, часто крестясь и беззвучно творя молитву...

И снова чума свирепствовала в Русской земле.

Монах-летописец задумался. Перо застыло в его руке. Удары колокола звучали над его головой. Хоронят и хоронят! Чей-то завтра черёд? Он растёр глазницы, склонился над книгой. Грядущим поколениям, для тех, кто останется жить, вывел полууставом: "Немочь то етая такова: преже яко рогатиной ударит за лопатку или под груди, или меж крыл, и тако разболевся, человек начнёт кровью харкати, и огонь зажжёт внутри, и потом пот, та же дрожь, и полежав един день или два, а редко того, кои три дни, и тако умираху. А иные железой умираху. Железа же не у всякого бываше в едином месте, но овому на шее, а иному под скулой, а иному под пазухой, другому за лопаткой, прочим же на стегнах... И тоже, много трои дён полежат!"

Летописец перечитал написанное и начал креститься. В глазах, когда он прикрывал веки, - опустелые городские улицы и трупы... В ушах - колокольный звон.

Глава 20

В детской памяти Варфоломея Ростов помнился великим городом, с огромными палатами княжеского дворца, с огромым собором, многолюдным и шумным. Теперь всё как бы принизилось, уменьшилось и в размерах, и в своём кипении.

И всё-таки сердце дрогнуло, когда Сергий увидел Григорьевский затвор, где учился Стефан, и где соученики дразнили Варфоломея Святым Букионом. Захотелось войти в тот покой училища, сесть на знакомую скамью... Сдержал себя. С усмешкой подумал, что, сверши он такое, учитель, зная о нём, начал бы представлять его ученикам в пример и поучение, как лучшего своего воспитанника... Где-то они все, те мальчишки, ставшие мужами? И о чём бы он мог нынче, при встрече, толковать с ними, выросшими и прошедшими жизнь? О детских шалостях, давно позабытых? О событиях, княжеской борьбе и прочем? А они как бы стали смотреть на него, отыскивая в нём прежнего Букиона, не справлявшегося с грамотой? И Иисус не сумел у Себя на родине в Назрете совершить никаких чудес! Ибо нет пророка в своём отечестве. А достигнутое тобой в жизни... Разве что зависть вызовет у прежних друзей!

Не надо посещать покинутых мест твоего детства! Пусть они останутся теми, какими были прежде! И те друзья пусть так и останутся детьми! И те свары, и детская любовь, и твои тогдашние мечты и ошибки - пусть всё это остаётся в воспоминаниях юности и не вторгается в дела и помышления сегодняшнего дня!

Тогда, в те годы, он не знал, не видел князя Константина Васильича, теперь состарившегося, угнетённого годами, трудами и неудачами. Но и князь ничего не ведал о юности Сергия и принял его, предупреждённый владычным гонцом, как известного подвижника, игумена, которому покровительствует митрополит Алексий. И Сергий не стал напоминать князю ни о своей молодости, ни о покойном родителе.

Он только смотрел на князя, и на того нисходила Тишина. Высказав свои обиды, в чём-то и повинившись перед представителем Алексия, Константин Васильич замолк и ощутил ту усталость, что приходит с возрастом, и то стремление к покою, о котором не мыслил до сего дня. Он понял, что отпущенный ему Господом срок подходит к концу, что та независимость от Москвы, которую он добыл в Орде в пору безвременья, сейчас, с возвращением Алексия, ничего не стоит и вызовет новые военные осложнения, а если к тому же владыка Алексий поладит с Мамаем, то ещё и нового татарского нахождения может ожидать Ростовская земля. Тем паче, ограбленный татарами по пути из Сарая, он понял, что такое - татарский разор. И странно, что о делах княжения Сергий говорил меньше всего, но его увещевания и слова о Боге и Вечности, о Мире и Любви, вели к тому, что Ростову нужно вернуться к тому, что было при Калите и Симеоне Гордом. Разве суздальский князь... Но и суздальский князь вряд ли выдержит состязание с Москвой теперь, когда Алексий взял в свои руки мирскую власть в княжестве.