На автовокзале Синдзюку было многолюдно, и сразу легко было определить, кто ехал с ними по одному маршруту. У большинства за плечами были увесистые походные рюкзаки, в руках — посохи и другие примочки для восхождения на гору. Насмотревшись на всю эту красоту, Юра уполз в сторону комбини, где с горем пополам вырвал у толпы какую-то сладкую булочку и банку с кофе. “Типа-кофе”, ответив на немой вопрос Милы, сказал он. Утром снова едва хватило времени на то, чтобы влить в себя хотя бы одну чашку, но для пяти утра этого было преступно мало. И зачем, спрашивается, он встал вовремя, если Витю и Милу все равно пришлось ждать дольше всех?

Все были одеты крайне непривычно. В такую жару вообще хотелось ходить, завернувшись в мокрую простыню, изображая греков. Любой дополнительный слой ткани казался неподъемным. Даже ранним утром Юра чувствовал себя не очень уютно в толстовке — как будто шубу нацепил в редкую питерскую жару. Однако Юри убедил всех взять с собой самые теплые вещи из багажа, так как на склоне могло быть холодно. С трудом верилось, что хоть где-нибудь в этом нещадном пекле, от которого даже асфальт плавился, будет хотя бы прохладно. Разве что в холодильнике.

Автобус, в который они все погрузились, плавно ехал по совершенно незнакомым районам Токио, и Юра бы с удовольствием уснул под это мерное раскачивание, если бы Гоша, зачем-то севший рядом с ним, перестал сетовать на все подряд.

— Нет, Юрец, я не понял, у нас же ни снаряжения нет, ни посохов даже этих — как мы туда полезем? — не унимался он.

— Да бля, ты достал меня уже! — рыкнул Юра. — Никуда мы не полезем! Чтобы лезть, надо было ехать к вечеру, ты чем вчера Юри слушал, жопой, что ли?

— А какой смысл туда вообще ехать?

— Потому что это Фудзияма! Круто и все дела. Тебя все равно автобус везет, заткнись, а? — простонал Юра, прилипая виском к оконному стеклу.

Прошлым вечером, когда они все вернулись с Одайбы и засели на кухне с японской лапшой быстрого приготовления, разгорелись настоящие дебаты. Витя и Крис настаивали на том, чтобы поехать на Фудзияму вечером, чтобы взойти на самый верх и встретить там рассвет, как делало большинство. Мила уверяла, что это плохая идея — они не взяли с собой необходимые для восхождения вещи. Юри поддерживал — ночью на такой высоте царил настоящий дубак, и совершать восхождение никто не планировал заранее. “Витя, вечно тебе в голову что-нибудь взбредет!” — махал он рукой на супруга.

Юра, едва услышав про подъем в пять утра, ушел спать, не дождавшись окончания баталии. Стало и так понятно, что ни на какую гору они не полезут. Чтобы совершать восхождение на Фудзияму, нужно было как минимум подготовиться заранее, а лезть наверх в кедах и джинсах совершенно несерьезно.

Задремать в автобусе все же удалось, но пробуждение оказалось очень резким — от чьего-то выкрика с задних рядов. Автобус вилял то влево, то вправо, поднимаясь по горному серпантину. За окном царило настоящее буйство зеленых красок — нижние части склонов Фудзиямы были покрыты лесными массивами, и пробивавшиеся через листву солнечные лучи делали их похожими на волшебные леса из сказок про эльфов.

Здесь, вдали от ярких городских огней, шума автомобилей и толпы все произошедшее вчера казалось сном. Юра безучастно разглядывал горные ущелья и время от времени мелькавший за окном вид на Токио с высоты птичьего полета. Снова высота. Только на этот раз она была совсем не такой. Не было страха что-то уронить или упасть, было лишь какое-то ощущение величия и спокойствия от всего, что его окружало. Нет места, в котором можно было бы сильнее почувствовать себя настолько маленьким и незначительным, как горы.

Голову заполнили воспоминания, и они не были обрывочными или резкими — просто текли потоком, принося умиротворение и легкое чувство ностальгии. Дедушка, забиравший с тренировок, звонки матери по воскресеньям, первое юниорское золото, протянутая Виктором рука, на которой по детской наивности хотелось повиснуть, но совершенно недетская гордость позволила лишь пожать ее, упрямо вскинув подбородок. А потом Отабек и тепло его ладони. И мягкость зимнего солнца Барселоны в тот день, когда Юра ответил на предложение дружбы. Золотая медаль Гран-при, слезы на льду. И как он ощущал себя самым богатым человеком в мире, потому что у него был друг, о котором многие могли только мечтать. А потом и любовь — такая, о которой не говорят вслух, но о которой откатывают программы на первенство в Чемпионате Мира. Какой красивый в тот сезон был костюм для произвольной — черный, с кожаными вставками и мелкой сеткой по спине. Даже Лилия, любившая яркие цвета, не была против и молчала, делая Юре для отката на голове высокий хвост. Отабек потом еле выпутал державшую намертво резинку из прядей. Юре не позволял — хотел сам. И до сих пор так ярко вспоминалось, как волосы рассыпались, до этого стянутые почти на самой макушке, по шее и плечам. Та фотография у Юры лежала одна единственная в папке на телефоне. Из-за света в коридоре, который падал на них из-под самого потолка, у него волосы вышли почти белыми, а рука Отабека на талии казалась ярким пятном на черном фоне. Он все говорил, как Юра сильно изменился, как повзрослел, хотя куда уж было. Тот и сам не узнавал себя на этом снимке — одни глаза на бледном из-за грима лице. Джей-Джей тогда назвал его лесной феей, из-за чего чуть не получил по лбу отабековым шлемом, который как раз попался под руку.

— Юра! Плисецкий, блин!

Юра точно знал, что не спит, но с трудом выбрался из пелены воспоминаний, в которую его будто утащило вместе с идущей спиралью горной дорогой в обрамлении густых лесов. Услышав голос Милы, он отклеил лоб от окна и заметил, что автобус уже никуда не двигался.

— Это место принято называть границей между небом и землей, — сказал Юри, когда все выбрались из автобуса.

Пятая станция горы Фудзияма. Ровно середина, если исходить из их общего числа. Десятая — самая вершина. Именно здесь леса словно катаной отсекли — они заканчивались на этом участке, а дальше по склону шли только черная вулканическая порода и давно затвердевшая лава. Чем-то Фудзияма над пятой станцией и правда напоминала поверхность луны, как писали в буклетах. И эта безжизненная с виду, но такая манящая и величественная черная шапка возвышалась теперь над ними.

— Две тысячи триста пять метров, — продекламировал Виктор, пряча лицо от солнца под козырьком кепки.

Юра глубоко втянул носом воздух. Если внизу, в городе он был густым и влажным, здесь, на этой самой “границе”, его словно разбавили чем-то легким и эфемерным. Его было приятно вдыхать, он был прохладным и гладким, как тончайший шелк, по сравнению с плотным атласом. И на пятой станции и правда было довольно прохладно, но не зябко. Юра порадовался, что утром последовал совету Юри и нацепил толстовку — в ней было в самый раз.

— Осторожно, не обгорите, — словно услышав его мысли, подал голос Юри. — Солнце здесь зверское, кожу можно сжечь за считанные минуты.

Солнце и правда светило ярко и чисто, словно здесь, на этом небольшом горном плато, запруженном машинами и автобусами и забитом толпами людей разных национальностей, не было и малейшего препятствия для него. Ни городской дымки, ни облаков, ни сотен метров воздушной прослойки — просто незамутненные прозрачные лучи, которые, попадая на кожу, грели, как раскочегаренная печь.

Дорога, по которой они приехали, загибалась широкой петлей и поворачивала в обратном направлении. Дальше — только пешком, выше и выше по горным склонам, пока не доберешься до самой вершины. С тропы, которая уходила вперед между деревянных домиков с магазинчиками, где продавали различные товары для туристов, то и дело появлялись небольшие группки людей с посохами, испещренными черными печатями.

— Что это у них за штуки? — незаметно показывая пальцем на девушку, замотанную по самые глаза в широкий шарф, спросил Гоша.

— Посохи специальные, — ответил за Юри, которому явно был адресован этот вопрос, Витя. — На каждой станции выжигают печать — мол, молодец, прошел отметку. Постепенно посох покрывается этими печатями, его потом дружно везут домой и ставят в красный угол.